Анатомия триумфа

Аномальное голосование — это голоса за победителя, которых с точки зрения статистических закономерностей не должно было быть и появление которых можно объяснить лишь вбросами и приписками. Хотя на нынешних президентских выборах масштаб аномального голосования оказался несколько меньшим, чем на прошлых, результатом фальсификаций, вероятно, были не менее 8,5 млн голосов, «отданных» за Владимира Путина.

Президентская избирательная кампания 2018 года стала во многом рубежной. Дело не только в том, что в предстоящие три с половиной года выборная активность переместится на региональный и местный уровень, но и в том, что она завершила некий цикл эволюции выборной системы, обозначив ее переход к новому состоянию.

Чтобы оценить результаты и особенности последнего голосования, полезно вернуться к истории федеральных выборов путинской эпохи и рассмотреть ее с точки зрения не столько статистики, сколько того, что называется «разведочный анализ данных», — подхода, который предлагает сначала вглядеться в данные повнимательнее, понять, как они устроены, и лишь потом начинать писать числа.

Наиболее простой и распространенный способ фальсификации итогов голосования — это вбрасывание бюллетеней за определенного кандидата или приписывание ему голосов в итоговом протоколе. В этом случае, однако, происходит одновременный рост числа голосов этого кандидата и явки. Такие участки будут отличаться от «нормальных»: «переезжать» на более высокие явки и образовывать «хвост» на гистограммах (подробнее см. в пояснениях к графикам на рис. 1).

Выборный цикл 1999–2000 годов — это период адаптации административной системы к новой электоральной эпохе. На графике распределения голосов за различные партии на выборах 1999 года (рис. 1) выделяется кривая голосов за блок «Отечество — Вся Россия»: в отличие от других, она не спадает совсем к высоким явкам, а даже несколько возрастает. Именно отсюда, из регионов тогдашнего губернаторского блока, начнут постепенно распространяться и шириться манипуляции с подсчетом голосов на выборах. В 2000 году эти манипуляции, ведущие к одновременному росту голосов нужного кандидата и явки, позволили новому президенту отдалиться от опасной грани второго тура, добавив ему почти 3 миллиона голосов.

В выборном цикле 2003–2004 годов система крепнет. Если в 2003-м дополнительный «хвостик» голосов за «Единую Россию» происходит по-прежнему из нескольких республик Поволжья и Северного Кавказа, привыкающих давать рекордные явки и рекордные проценты за правящую партию, то в 2004-м случается важный перелом: на распределении голосов появляются особенности, не вполне справедливо названные потом «пилой Чурова» (хотя тогда Владимир Евгеньевич был еще простым зампредом комитета ГД и не имел отношения к выборному процессу). Повышенное количество голосов, поданных на участках с явками 75, 80, 85, 90% (а также резкое преобладание участков с явкой 50% над участками с явкой 49%), показывает, что некоторые председатели избирательных комиссий вдруг стали необычайно чувствительны к каким-то разлитым в воздухе флюидам, побуждающим рапортовать о красивом результате выборов. Одновременно вырос и окреп «хвост» дополнительных голосов за главного кандидата на высоких явках, расширилась география его происхождения, распространившись в том числе на некоторые районы Москвы. Склонность манипулировать результатами голосования из региональной особенности начала превращаться в общероссийский тренд. Масштаб аномального голосования превысил 8 миллионов голосов.

Выборный цикл 2007–2008 годов стал в некотором смысле апогеем этого тренда. В 2007-м манипуляции с подсчетом голосов обеспечили «Единой России» конституционное большинство в Госдуме и тем самым — возможность менять Конституцию. А в 2008-м рекордные «аномалии» (более 14 миллионов голосов) обеспечили Дмитрию Медведеву рекордное официальное число голосов избирателей, превысившее все предшествующие и будущие результаты Владимира Путина вплоть до нынешнего цикла (ревность к этому результату, возможно, стала одним из источников пресловутой концепции «70*70» на нынешних выборах). Между тем в ходе и по итогам этого цикла в тогдашних не массовых еще соцсетях и затем в не очень массовой прессе появились числовые оценки масштаба выборных манипуляций в десяток с лишним миллионов голосов. Тогдашняя выборная администрация в лице В. Е. Чурова этому, похоже, удивилась и обиделась — Чуров даже опубликовал в соавторстве с двумя математиками, в том числе легендой советской computer science В. Л. Арлазаровым, специальную статью, доказывающую, что никто ничего не подделывает. На самом деле оценки фальсификаций сравнимого масштаба прямо или косвенно фигурировали и ранее в работах различных авторов — Мягкова, Шакина, Ордешука, Любарева и Бузина и других, — но не выходили в публичное поле.

В этой стадии отрицания фальсификаций (хотя указание не очень рисовать красивую явку, вероятно, все-таки было, в результате чего «пила Чурова» переместилась с графика явки на график результата правящей партии) система дошла до думских выборов 2011 года, когда прямо посреди дня голосования обнаружилось, что поддержка «Единой России» далека от желаемой, и региональные администрации бросились править результаты с изяществом носорога, не разбирая дороги, и наткнулись в Москве на многочисленных независимых наблюдателей, получивших возможность лицезреть процесс во всех подробностях. В результате после массовых протестов пришлось «прикрутить» машину фальсификаций, и на выборах 2012 года «хвост» лишних голосов заметно сократился, а в Москве фальсификации практически исчезли.

На думских выборах 2016 года, видимо, было решено убрать манипуляции с голосованием подальше от крупных городов с их зловредными наблюдателями и перенести их в районы и сельскую местность, где за выборами не так внимательно следят. Результатом в условиях очень низкой реальной явки стала картина «двугорбой России», когда половину голосов правящей партии по общефедеральному списку дали (на самом деле в основном нарисовали) участки, охватывающие всего 28% зарегистрированных избирателей.

Для президентских выборов такая конфигурация итоговых результатов, противоречащая концепции всенародной поддержки, очевидным образом не подходила, и ЦИК с администрацией президента, по-видимому, решили перенести фокус воздействия с избирательных протоколов на самих избирателей, несмотря на значительно большую трудоемкость такого подхода. Сочетанием агитации и административного давления (вспомним попавшие в прессу подробные многоуровневые планы мобилизации через работодателей — см. об этом подробнее в материале Кирилла Рогова) удалось добиться почти невероятного: реальная явка (которую можно оценить по положению главного пика распределения голосов на графике) превысила показатели всех федеральных выборов после 2000 года (около 62%). Вероятно, заметную роль сыграл новый механизм голосования по месту пребывания, в который удалось вовлечь в два с половиной раза больше избирателей, чем в прежний вариант с открепительными удостоверениями, — сыграл не столько за счет добровольного привлечения избирателей, сколько за счет новых возможностей давления на уязвимые группы (бюджетников, родителей школьников и пр.). В итоге распределение голосов в основном пике получилось очень похожим на 2012 год (со сдвигом в сторону увеличения явки примерно на 2%, несмотря на более «скучный» список кандидатов), а «хвост» избыточных голосов — меньше, чем в 2012 году.

Параллельно, судя по поступавшим сообщениям, велась работа по утихомириванию местных администраций в части манипуляций с результатами в день голосования. В результате на этих выборах количество «аномальных» голосов, посчитанных по гистограмме распределения, оказалось на уровне 2012 года, а фактический уровень фальсификации с учетом поправочных коэффициентов — ниже (см. об этом далее).

Число регионов с фальсификациями на выборах 2018 года существенно сократилось по сравнению с 2012 годом — минимальный уровень фальсификаций наблюдался в 47 регионах с общим числом зарегистрированных избирателей 66,7 млн (не учитывая зарубежные участки, Крым и Севастополь) против 42 регионов с общим числом зарегистрированных избирателей 56,8 млн в 2012 году (см. рис. 2). Под минимальными фальсификациями мы понимаем долю аномальных голосов, не превышающую 10% от всех голосов за Путина. Сократилось и число регионов с тотальными фальсификациями — 9 регионов с 6,45 млн зарегистрированных избирателей в 2018 году против 11 регионов с 9,8 млн избирателей в 2012-м. По сравнению с 2012 годом в список «чистых» регионов вернулись Нижегородская и Омская области, Приморский край, Марий Эл, Якутия, Тульская область, Удмуртия, ХМАО, Санкт-Петербург, покинули список «чистых» Астраханская область, Бурятия, ЕАО и Рязанская область. Что совсем удивительно — из категории тотально фальсифицированных в категорию заметно фальсифицированных переместились Мордовия и Татарстан. От чего не удалось избавиться — так это от пресловутой «пилы Чурова». Даже в регионах низкого уровня фальсификаций не обошлось без участков, поддавшихся соблазну изобразить явку в пресловутые 70%, а уж регионы с развитыми фальсификациями продемонстрировали пики явки на всех кратных 5 процентах после 70%.

На рис. 2 приведены распределения по явке голосов за кандидатов для трех групп регионов (группа 1 — минимальные фальсификации, группа 2 — заметные фальсификации, группа 3 — тотальные фальсификации). Интересно отметить разницу в характере распределения голосов между группами 2 и 3: если в группе 2 наблюдается выраженная «пила Чурова» с концентрацией участков на «красивых» явках, то в группе 3 она отсутствует — видимо, в этих краях результат важнее красоты.

Говоря о количественной оценке фальсификаций, надо помнить, что указанное на рис. 1 количество аномальных голосов (заштрихованная площадь) дает точную оценку только в случае, если фальсификации представляют собой чистый вброс (или приписку, что эквивалентно) голосов за нужного кандидата. Если же помимо этого имеет место перекладывание голосов от одного кандидата к другому (достаточно распространенная практика), то переложенное количество голосов A дает в аномальные голоса вклад A*(1+k), где k — масштабный коэффициент, совмещающий начальные участки распределений голосов за основного и остальных кандидатов. Чтобы корректно разложить аномальные голоса на вброс (приписку) и переложенные голоса, можно воспользоваться определяемым независимо положением главного пика распределения. Тогда для президентских выборов 2000–2018 годов получаем следующие результаты (официальные результаты для выборов 2000 года приведены по официальному протоколу, а не по использовавшимся в расчете (неполным) данным):

Добавление и переброс голосов по-разному влияют на явку и результат главного кандидата. Для удобства сравнения разных выборов можно использовать величину суммарного дополнительного преимущества над другими кандидатами, которое получает административно поддерживаемый кандидат от добавления и переброса голосов: добавленное количество голосов + удвоенное количество переброшенных голосов (поскольку при перебросе административный кандидат получает дополнительные голоса, а прочие кандидаты столько же в сумме теряют). По этому показателю выборы 2018 года занимают промежуточную позицию между выборами 2004 и 2012 годов, сильно отставая от рекорда выборов 2008 года. Кроме того, они превосходят по реальной явке все кампании эпохи Путина, исключая первые, самые конкурентные, выборы 2000 года.

Таким образом, в ходе нынешней президентской кампании президентской администрации удалось решить никогда ранее не ставившуюся задачу: достичь высокой явки и высокого результата при некотором снижении уровня массовых фальсификаций в день подсчета. В итоге прямые фальсификации составили порядка 8,6 млн голосов, вернувшись почти на уровень 2004 года, а рекордная после 2000 года реальная явка была достигнута комплексным воздействием непосредственно на избирателей — как пропагандистским, так и административным. Это представляется шагом в новом направлении: если выборные фальсификации чуровского стиля полностью исключали избирателей из процесса достижения нужного результата, то новый подход предполагает их максимально активное участие в тщательно контролируемых условиях.

   

Когда-то, в 1999 году, мы поторопились объявить складывающееся на наших глазах новое электоральное большинство «путинским большинством». Сегодня глубоко нахлобученная шляпа «путинского большинства» превратилась в мифологию, заслоняющую взгляд на реальность. Признать реальное реальным — совсем не то же самое, что признать Россию путинской.

Солнце вокруг земли

«Путинское большинство» представляет из себя мифологическое имя реально устойчивой коалиции его поддержки. С какого-то момента феномен большинства за Путина превратился в бесспорную властную догму — как система мира с Солнцем, вращающимся вокруг Земли. На него опираются как на реальную сетку координат. Все сценарии выборов власти основаны на использовании этой сверхпрочной социальной и электоральной реальности. Последние президентские выборы после ряда колебаний остановились на том же базовом варианте.

Если сперва Кремль поощрял утечки о кампании Путина, направленной на «образ будущего», то с осени от этого отказались. Страх перед мобилизационными талантами Навального превозмог желание сыграть красиво. В короткий срок была запущена группа проектов, нацеленных на мобилизацию избирателей — того же «путинского большинства». Среди них была колоритная группа проектов «производственно-территориальной мобилизации»: избирателям обещали превратить их дворы в дизайнерские кущи, рисовали профессиональные эскизы и приглашали выбирать дизайн — аккурат в тот же день, что и выбирать Путина.

Большинство против системы

Машина мобилизации была выстроена находчиво, но остановила обороты в ночь на 19 марта 2018 года и превратилась в Царь-пушку, негодную для второго выстрела. Ни в Волоколамске, ни в Кемерове, ни в партизанской войне Роскомнадзора с «Телеграмом» делать ей было нечего. Зато волна контрмобилизации с вирусными роликами полыхнула в социальных сетях с быстротой, опережающей мобилизацию. Либо потенциал протеста был сильней, либо среда распространения благоприятней, чем думали. Трудно удержаться от предположения, что эта благоприятная среда на самом деле и есть непризнанная постпутинская Россия, скрытая внутри «путинского большинства».

Во всех кризисах после выборов главные участники — не оппозиция, а люди «путинского большинства». В нем и происходит надлом. Кемеровский отец погибшей семьи Игорь Востриков и глава Серпуховского района Андрей Шестун — путинисты, доведенные до крайности, — нанесли куда более сильные удары по Системе, чем вся оппозиция Путину. На фоне Шестуна, Вострикова и Дурова Алексей Навальный теперь смотрится бледновато, не говоря о других представителях оппозиции.

Путин после Путина

Сегодня уже не отмахнуться от тезиса, что Путин победил в стране, начавшей переход к постпутинскому состоянию. Да, «победил» как аппаратный инкумбент, продвиженец без альтернатив. Избирателям аппарат оставил роль отмобилизованных статистов. Стилистически похоже на избрание Горбачева президентом в 1990 году. Это породило слабого президента, независимо от волевых качеств человека по имени Путин. Но есть и второй фактор слабости. Путин пришел править системой власти, которая уже на другой день стала негромко, но определенно готовиться к его уходу. Независимо от верности выбора такой стратегии истеблишментом, нельзя не признать этот выбор естественным. Но немедленным побочным результатом этого становится добавочное ослабление президента. Даже низвергнутый было Путиным Тулеев отряхнулся и, как ни в чем не бывало, вернулся на старое место председателя местного Заксобрания.

Уходящий президент правит приходящей Россией — устранить или игнорировать этот диссонанс невозможно.

Поколение Z

Итак, мы в постпутинской России, где все еще есть «путинское большинство», хотя не вполне понятно, из кого состоящее. Но где же постпутинская кадровая политика? Ее не видно. А это сигнал средним слоям аппарата и молодому новому, также путинскому поколению — путинистам, идущим на смену Путину.

Кадровая политика Путина парадоксальна именно в свете «путинского эталона». Он назначает на посты людей, не похожих на самого себя в их возрасте. Владимир Путин 1990-х, кстати, — реальный технократ, ничем не похожий на своих гомункулических назначенцев. В сегодняшней путинской системе Путин 1990-х не имел бы никаких шансов на продвижение.

Российское «поколение Z» — в основном путинисты, но очень своеобразные. И языка для разговора с ними у Путина нет, что выяснилось при личных встречах. Оттого они оказались вне великолепной машины мобилизации 18 марта: она мобилизует не тех, кто идет на смену старому составу «путинского большинства».

В упростившейся Системе РФ все прежде разнообразные функции Путина свелись к одному его незаменимому присутствию в центре. Путин — российский золотой запас и резервный фонд государственности одновременно. Обслуживание этой роли парализует все его силы.

Имитация войны

Способ, которым сделаны выборы Путина, не может стать способом управления путинской системой. Мобилизация оказалась однократной. В очагах недовольства авторитет власти не сработал, попытка удержать все в аппаратной колбе не удалась: колба разбилась, и население проникло внутрь кризиса.

История с «Телеграмом» показала ту же картину: власть не может настоять на своем авторитете. Кроме случая правдоподобной угрозы войны, с потерей «путинским большинством» их собственности. Власть военного времени вынуждена имитировать «войну завтра», чтоб сохранять достигнутый ею политический капитал ценой социального. Российская внешняя политика, несмотря на мантры о ее «суверенитете», лишена стратегической цели. Она «технократична» в худшем смысле слова — предсказуемая сумма реактивных мотивов, которые легко предвидеть любому, кто ее дразнит. Политика Москвы стала негативом политики ее западных противников и именно в качестве негатива подпала под своеобразное «внешнее управление».

Политизация и репрессия

Оттого предсказывать следующее президентство сегодня трудно. Внутренний транзит путинской системы накладывается на кризис транзита. Это нередко, но кризис довольно ранний — на старте. Этот кризис я зову «политизацией». Его структура заложена прагматикой Системы, где каждый игрок и агент ведет себя так же беспринципно и хищнически, как она сама. Конфликты расшатывают монолит деполитизированного режима. Конфликты персонализируются, но без средств политического представления и развязки конфликтов.

Впрочем, один инструмент у всех на виду. Его не прячут, потому что весь его смысл — в демонстративности: арест, следствие и суд. Здесь предел любой автономии, субъектности интересов, любой частной и тем более политической репрезентации. Инструмент опасен для правящего круга. Если кому и бояться суда, то прежде всего людям, за многие годы выстроившим образ своей неприкасаемости.

Добавочная иллюзия Системы — ее привычка к стабильным временным циклам, в прошлом связанным с выборными каденциями. И сейчас думали получить предсказуемые перспективы на шесть лет, до 2024 года. Но этих перспектив нет. Иногда кажется, что нашему инкумбенту не придется уныло досиживать свой шестилетний срок, и он выйдет на волю из Кремля по УДО.

   

Парадокс гегемонии состоит в том, что чем больше она опирается на принуждение, тем более нуждается в демонстрациях «добровольности» со стороны населения. Опробованная Кремлем технология «принудительной явки» могла добавить не менее 6% голосов. Что говорит нам эта технология и ее триумфальный результат об эволюции политического режима и социального порядка современной России?

Россия-77: Режимы и цифры

Президентские выборы 2018 года все же принесли сенсацию. Дело не в том, что результат Путина превзошел результаты прошлых голосований, а в том, что сама цифра 77% на федеральных выборах в России никогда раньше не встречалась, и ее явление указывает на переход к новому состоянию и политического режима, и стоящего за ним социального порядка.

Вообще, формальный показатель исхода выборов — процент голосов победителя — вполне достоверный индикатор того, как реально распределена власть в обществе. Если говорить о поляризованных выборах (президентских выборах с двумя кандидатами или парламентских, где основной партии противостоит оппозиция), то можно выделить несколько интервалов, ассоциируемых с разными политическими и социальными порядками.

Так, результат, тяготеющий к рубежу 50% и укладывающийся в интервал примерно до 60%, свидетельствует в общем случае, что доступ к ресурсам у разных политических коалиций и конкурирующих элитных групп если не равный, то, во всяком случае, вполне сопоставимый. Он означает, что существуют мощные группы в элитах, поддерживающие противостоящие коалиции; эти коалиции институализированы, располагают развитыми сетями медийной поддержки; и существует (даже если не реализуется) значимая вероятность перехода власти по итогам выборов. А ее наличие заставляет профессиональную бюрократию во всяком случае поддерживать дистанцию в отношениях с политическими и элитными кланами. В результате патронажные сети строятся преимущественно на покупке лояльности, а не на принуждении.

В общем, такие исходы свидетельствуют о конкурентности политического режима, хотя не обязательно о том, что в стране демократия. Напротив, целый большой класс режимов в мире принадлежит как раз к разряду конкурентных недодемократий, где конкурентность соседствует со слабым правопорядком и слабыми институтами. К нему некогда относилась Россия, к нему относится Украина и целый ряд стран Латинской Америки.

Вторым классообразующим значением можно считать цифру квалифицированного большинства — 66%. Это режимы, в которых доминирующий игрок получает на выборах результат в диапазоне 60–70%. Здесь вероятность победы оппозиции на выборах отсутствует, а результат свидетельствует об устойчивом неравенстве в доступе к ресурсам политических коалиций и элитных групп. Вместе с тем около трети населения здесь голосует за другие партии, а значит, оппозиция легитимна и устойчива — она неотъемлемый элемент политического пейзажа, располагает поддержкой части элитных групп и ресурсами, хотя и недостаточными для победы, но достаточными для поддержания собственной инфраструктуры. Здесь существует значимый сегмент оппозиционных медиа.

В этот разряд в основном попадают режимы, которые Стив Левитски и Лукан Уэй назвали «конкурентными авторитаризмами». Фундаментальной целью такого режима является создание гарантий неперехода власти по итогам выборов, что необходимо для формирования устойчивых клиентел — клиенты должны быть уверены, что патрон не лишится полномочий и ресурсов в следующем году.

Наконец, следующий регистр — это режимы, где инкумбент или доминирующая партия из раза в раз получают на выборах 75–85%. Здесь речь идет не об устойчивом доминировании, а о подавляющем преимуществе, гегемонии. Такие исходы свидетельствуют, что оппозиция маргинальна и подвергается систематическим притеснениям; в отношении нее практикуются как мягкие, так и жесткие репрессии. Элитные группы не оказывают ей значимой поддержки и ограничены в использовании ресурсов. Патронажные сети поддерживаются при помощи насилия не меньше, чем за счет покупки лояльности. А сегмент независимых медиа слаб и маргинален. Выборы не имеют даже видимости конкуренции — главному кандидату противостоят малозначимые договорные фигуры. Такие режимы именуют полными авторитаризмами. Они являются переходной формой к полной гегемонии — режимам, практикующим на выборах результаты победителя в 90 и более процентов.

Россия за почти 30 лет своей постсоветской истории прошла путь от первой группы конкурентных недодемократий в 1990‑х годах (исходы выборов в диапазоне 50–60%, см. рисунок 1), через вторую стадию конкурентного авторитаризма (исходы выборов 2004–2012 годов в диапазоне 60–70%) и стоит на пороге перехода в третью — полных авторитаризмов. Именно в этом состоит историческое значение путинского результата 2018 года. Пока он является однократным, а вопрос, удастся ли закрепить его институты, остается открытым, но одной ногой Россия уже в Средней Азии.

Разумеется, в странах, где президенты и правящие партии регулярно получают на выборах 75–95%, в обществе широко распространено представление об исключительной популярности и безальтернативности лидеров. Однако факт состоит в том, что столь талантливые руководители, способные снискать признание практически всей нации, появляются преимущественно в трех группах стран: большой части стран Африки, многих азиатских странах и «азиатской» части стран бывшего СССР (плюс Белоруссия). В прочих, и в особенности в развитых странах столь талантливых руководителей не встречается — климат или состояние почв, по-видимому, этому препятствуют.

Среди большой группы стран с очень талантливыми и потому популярными лидерами, в свою очередь, выделяются две модели, которые условно можно назвать азиатской и африканской. В азиатской модели невероятная популярность действующих руководителей сопряжена с устойчиво высокими темпами роста. В «африканской» феноменальная популярность не связана даже с фундаментальными показателями экономики. Россия, находящаяся в состоянии длительной стагнации, в этом отношении тяготеет скорее к африканской семье.

Еще раз подчеркнем: совершенно неважно, как, с помощью каких манипуляций достигнут результат в 60 или 80%, — он в любом случае свидетельствует прежде всего о характере распределения ресурсов, режиме доступа к ним разных групп и, соответственно, о состоянии политической инфраструктуры: наблюдатели, политические партии и гражданские организации, независимые СМИ (обсуждение проблемы пороговых значений итогов выборов для характеристики типа режима см., например, у Тату Ванханена, Ларри Даймонда, Беатрис Магалони и др.). Если бы доступ к ресурсам был более конкурентным, а политическая инфраструктура — более плюралистичной, то такого результата на выборах бы не было.

Три России: как работает электоральный авторитаризм

Различия трех типов режимов и стоящих за ними социальных укладов хорошо иллюстрируются на межстрановых сравнениях, но обнаруживаются и внутри России, если взглянуть на ее электоральный опыт не только во временном, но и в горизонтальном разрезе. На рисунке 2 мы видим ранжированные по убыванию средние результаты властного кандидата-инкумбента на президентских выборах 2004–2012 годов в российских регионах.

На левом фланге хорошо видна группа с резким ростом процента за кандидата власти, его средний результат здесь — около 80%. Затем следуют примерно 45 регионов с результатами в диапазоне 60–70% и, наконец, группа из примерно 25 регионов с диапазоном 55–60%.

Группы регионов на разных концах дуги — это территории разной политической культуры. В группе слева («электоральных султанатах», по меткому выражению политолога Дмитрия Орешкина) местные власти достаточно произвольно рисуют как явку (она здесь в среднем около 80%), так и голоса за главного кандидата. Здесь практически нет инфраструктуры оппозиции и независимых СМИ, поэтому даже вполне очевидные и массовые фальсификации не могут вызвать серьезного общественного резонанса: резонаторов нет, а население не рассматривает выборы как инструмент политического участия. Здесь доминируют клиенталистские и патримониальные формы социальной организации с достаточно жесткой лояльностью.

На другом конце — преимущественно регионы крупных городских агломераций и «регионы фронтьера» (Н. Зубаревич), располагающие какой-то инфраструктурой гражданского участия: наблюдатели на выборах, независимые СМИ, гражданские организации. Явка на президентских выборах (официальная) здесь составляет 40–55%, местная бюрократия ограничена в возможностях фальсификаций — слишком явные способны вызвать серьезный медийный резонанс и возмущение. Да и принуждать к фальсификациям здесь сложнее — лояльность не такая жесткая.

При всей важности и яркости термина «электоральные султанаты» мы все же предпочитаем оперировать моделью «трех Россий», которая позволяет понять не только феномен «султанатов» (Россия-3), но и то, как голосует остальная Россия — продвинутая городская Россия-1 и промежуточная Россия-2.

Если взять такой типичный регион России-2, как Нижегородская область, то мы обнаружим, что картина голосования внутри него почти повторяет общероссийскую (см. рисунок 3). Здесь есть свои «электоральные султанаты», где результат Путина в 2012 году находился в диапазоне 75–88% (это 6–7 территориальных комиссий: Шахунская, Починковская, Лукьяновская и т.д.), а есть и 12 таких, где он был ниже 60%. Предсказуемо последние почти исключительно сосредоточены в Нижнем Новгороде и других городах области. Это разные политические культуры в рамках одного региона: в первой группе можно рисовать что угодно; во второй цена вбросов и фальсификаций гораздо выше, а потому их объем ограничен. Россия-2, таким образом, представляет собой промежуточное состояние — смешение анклавов более конкурентной социальной среды, которые, однако, «гасятся» консервативными «медвежьими углами».

Модель «трех Россий» позволяет понять более предметно, как устроен российский электоральный авторитаризм. Если посмотреть в разрезе не регионов, а окружных комиссий (ОИК), что позволяет расщепить регионы на городскую часть и периферию, то картина трех Россий на примере думских выборов 2016 года выглядит особенно впечатляюще. Как видно на рисунке 4, в России-3 проживает всего 15% избирателей, но так как в официальных результатах отражено, что почти 80% из них голосовали, а 76% голосовавших поддержали «Единую Россию», то эти территории вложили почти 10 млн голосов в победу «партии власти». В России-2 живет 30% избирателей, явка здесь 50%, и 56% из них поддержали «партию власти», дав ей таким образом еще 10 млн голосов. Наконец, в России-1 живет более половины избирателей, но меньше 40% из них пришли на выборы и лишь 40% проголосовали за «Единую Россию», в результате вложив в ее победу лишь 9,15 млн голосов. Иными словами, российская Дума сформирована преимущественно из голосов консервативной России-3 и смешанной России-2, а представленность избирателя России-1 в ней в четыре раза ниже, чем России-3.

Эта манипуляция — резкое смещение представительства в пользу регионов с консервативной электоральной и политической культурой — достигается, во-первых, за счет искажений со стороны предложения (партии и политические группы, за которые могли бы голосовать многие жители городов, не допускаются до выборов и не имеют доступа к массовым СМИ), а во-вторых, за счет масштабных фальсификаций в регионах консервативной политической культуры. Как показали интервенции наблюдателей Навального в «электоральные султанаты» на выборах 2018 года, реальная явка здесь вряд ли серьезно отличается от той, что характерна для остальной России; это значит, что более половины голосов здесь просто нарисованы (подробнее — в материале Сергея Шпилькина). Фальсификации увеличивают вес этих регионов в конечном результате, и в итоге Россия выглядит несколько другой страной, чем она есть на самом деле. Это и есть портрет российского электорального авторитаризма, каким он был последние 15 лет. До последних президентских выборов.

От трех Россий к полутора: две гипотезы

Главным событием президентских выборов 2018 года стало исчезновение с радаров России-1. На рисунке 5 показано, как голосовали регионы в 2012 и 2018 годах. При том, что крутой подъем на левом фланге в целом сохранился, загиб вниз на правом фланге исчез. Продвинутая Россия-1 на этот раз проголосовала так, как голосует нижний регистр России-3. Свою идентичность эти регионы сохраняют отчасти в более низкой явке, но в смысле результата «кандидата власти» они уложились в узкий диапазон 65–75%.

Точно то же самое мы наблюдаем и в нижегородском регионе из России-2 (см. рисунок 6). Здесь также районы выстроились под одну гребенку, и отличие городских избирательных округов от периферии практически исчезло.

Таблица 1. Явка и голоса Путина в 2012 и 2018 годах, тыс. человек

Источник: ЦИК РФ

Принудительная явка: что она говорит о режиме и обществе

Таким образом, если исключить прямой фальсификат (не менее 8,5 млн голосов, по расчетам Шпилькина) и примерно 7 млн голосов принудительного голосования, то показатель реальной «добровольной» явки мог составить 56–57 млн человек, или немногим более 50%, а результат Владимира Путина — уменьшиться примерно на 13,5 млн голосов, до 43 млн. При этом Путин все равно получил бы чуть более 70% — это соотношение не изменилось бы: оно задано «качеством» альтернативных кандидатов, их ресурсов и избранной оппозиционными группами стратегией.

Фальсификации и принудительная явка позволили замаскировать неконкурентный характер выборов. Исходы выборов с высоким результатом победителя и низкой явкой хорошо известны и свидетельствуют именно об этом. Они стали привычными в последней волне губернаторских выборов в России, а избранный на 10 дней позже Путина новый президент Египта Абдул-Фаттах Ас-Сиси умудрился получить 97% при явке 41% (это стало результатом неудавшейся в России забастовки избирателей). В целом такие исходы указывают на неустойчивость достигнутого авторитарного равновесия.

Однако, как было сказано, реальностью, отражающей фактическое распределение власти и характер политических институтов, являются формальные результаты выборов, какими бы способами они ни были получены. Эти способы, собственно, и демонстрируют «пределы власти» режима. А потому феномен принудительной явки — нового института электоральных манипуляций, обеспечивший триумфальные цифры последних выборов, — заслуживает пристального внимания.

Прежде всего важно напомнить, что фактическая явка на выборах 2018 года оказалась (без учета Крыма и Севастополя) такой же, как на прошлых. Это позволяет предположить, что привлеченные в рамках кремлевской кампании контингенты заместили кого‑то, кто ходил на выборы 2012 года, но не пришел сейчас. И действительно, явка в большинстве «проблемных» с точки зрения Кремля территорий России‑1 и городской части России‑2 составляла в 2012 году 55–60%, т. е. половина населения (если вычесть накрутки и фальсификации) на выборы не ходила. Эта половина, в свою очередь, делится на тех, кого не устраивает набор кандидатов и отсутствие интриги (информированная индифферентность), и тех, кто не ходит в силу своей невключенности в политические повестки и неверия в электоральные процедуры (неинформированная индифферентность). Скорее всего, к последнему классу относятся люди с доходом ниже среднего (но не самые бедные), низкой и неспециализированной квалификации. В целом — это низшие категории работников крупных промышленных предприятий, работники многочисленных муниципальных организаций и предприятий и пр.

Именно здесь, задействовав корпоративный рычаг, Кремль искал резерв явки. По сути дела, речь шла о мобилизации контингентов России-3 внутри России-1 и городов России-2. Однако если в реальной России-3 присутствие этих людей на избирательных участках было в значительной мере виртуальным — его рисовали в протоколах, то в России-1 и России-2 их решили найти и добровольно-принудительно привести на участки.

При этом интенсивность принуждения разнилась для разных контингентов, а кроме того, принудительной была именно явка, а не голос за определенного кандидата. В результате голоса пришедших распределялись в соответствии с медианными предпочтениями. Правда, формы контроля явки усиливали подозрение этих контингентов в том, что их выбор тоже контролируется (в особенности там, где требовалось отправлять фото бюллетеня). Но даже при этом голосование в рамках кампании принудительной явки демонстрирует лояльность привлеченных контингентов режиму и Владимиру Путину, хотя и несколько специфического рода. Возможно, это именно то, что Глеб Павловский описывает как «демобилизованную» лояльность «путинского большинства».

«Демобилизованное большинство»

Действительно, кремлевская кампания административной мобилизации в значительной мере заместила традиционную предвыборную политическую мобилизацию. Как отмечали многие эксперты, собственно предвыборной кампании Владимир Путин практически не вел. Ни рейтинги одобрения властей, ни показатели информационной вовлеченности населения (его внимания к политической повестке), ни данные телеметрии не демонстрировали всплеска политизации, характерного для президентской гонки. Скорее даже наоборот: индексы отношения к власти слегка снижались, внимание к информационной повестке было подчеркнуто слабым. В мониторингах «Голоса» отмечался низкий уровень внимания к выборной тематике в информационных программах центральных каналов (здесь и здесь). Даже знаменитое военизированное послание президента среди запомнившихся событий марта упомянули лишь 18% респондентов (Олимпиаду в Корее — 30%), а среди возрастных групп 18–39 лет — всего‑навсего 13% (данные «Левада‑центра»).

Иными словами, Кремль практически отказался от идеи дополнительно мобилизовать избирателей традиционными средствами политической кампании, сделав ставку на административную. Дело в том, что возможности политической мобилизации выглядели в значительной мере исчерпанными. На заданный в январе «Левада‑центром» вопрос «Какая из перечисленных проблем больше всего мешает успешному развитию страны?» с большим отрывом побеждал ответ «Власть отдает приоритет внешней политике, не уделяя должного внимания решению внутренних проблем в стране», его выбрал 31%, и даже проблема коррупции оказалась далеко позади (18%). В такой ситуации традиционная внешнеполитическая мобилизация могла дать скорее обратный эффект.

Фетиш явки: принуждение к добровольности

С другой стороны, кампания принудительной явки как новая техника электоральных манипуляций свидетельствует о новом уровне жесткости патронажных, корпоративных и административных отношений. Раньше политическое и электоральное поведение гражданина практически не было элементом его клиентелистских и корпоративных лояльностей (за исключением особых контингентов). Не было оно и предметом взаимоотношений кремлевской и местных администраций с коммерческими предприятиями. Теперь автономия каждого из этих субъектов — от региональной администрации до владельца или директора предприятия и их рядового работника — существенно сократилась.

Как пишет Александр Кынев в своем тексте «Деперсонализация: электоральные машины с внешним управлением», новые уровни солидарного голосования за единственного кандидата уже несколько лет как стали нормой на возрожденных выборах губернаторских. Здесь цифры 77, 80 и 87% теперь встречаются не только в традиционных «султанатах», но и в таких регионах, как Калининградская или Ярославская область. И главная причина — сокращение возможностей как публичной, так и внутренней конкуренции элитных групп. При этом региональные электоральные машины не связаны больше с фигурой конкретного губернатора, и произвольно присланные Москвой варяги получают даже большие проценты, нежели местные «тяжеловесы».

Последнее означает, что ресурс московской «вертикали» имеет больший вес, чем традиционный ресурс регионального патронажа. И в этом нет ничего удивительного, учитывая, что силовые, репрессивные возможности были «вынуты» из‑под губернаторов, а сами они теперь являются не субъектами, а объектами репрессивного давления. И губернатор, и мэр, и руководитель предприятия вне зависимости от формы собственности в любой день могут оказаться фигурантами уголовного дела и отправиться в тюрьму.

Этот принципиальный сдвиг жесткости авторитарных институтов и дальнейшее сжатие поля публичной политики позволили Кремлю дополнить три традиционные опоры электорального доминирования (ограничение доступа к выборам нежелательных партий и кандидатов, контроль СМИ и информационное доминирование, прямые фальсификации) технологией принудительной явки, обеспеченной солидарной ответственностью местных администраций и расположенных на их территории корпораций. Вообще, можно сказать, что главное отличие режимов с поддержкой лидера в диапазоне 60–70% от тех, где уровень поддержки составляет 75% и выше, состоит в масштабах и роли механизмов принуждения.

Факторы, обеспечивающие триумф авторитарных выборов, являются, разумеется, и картой рисков режима. К таковым в нашем случае относятся дальнейшее ветшание мобилизационной информационной повестки, сбой «машины страха» — репрессивной системы, поддерживающей дисциплину административного и корпоративного секторов, снижение лояльности в группах, охваченных «принудительной явкой», в результате чего формы мягкого давления окажутся неэффективны, и наконец возвращение на политическую арену контингентов России-1. Причем совпадение хотя бы двух рисков может вызвать кумулятивный эффект, активизирующий их все. Авторитарный режим похож на большой чугунный шар, лежащий на доске, которая устойчиво и надежно придавливает общество до тех пор, пока эта доска по каким-то причинам не накренится.

Именно поэтому авторитарные режимы так озабочены демонстрацией своей гегемонии и не могут ограничиться простым преимуществом на выборах. Демонстрация гегемонии легитимирует репрессивные политики в отношении оппозиции, жесткость патронажных связей, поддерживает депрессию в рядах несогласных. Если бы итог выборов показал победу Владимира Путина на низкой явке, это не только бы принесло моральное удовлетворение оппозиции, но и понизило бы лояльность авторитарным институтам всех прочих акторов: бюрократии, бизнеса, региональных элит. Парадокс гегемонии состоит в том, что чем больше она опирается на принуждение, тем более нуждается в демонстрации «добровольности» со стороны населения. В этом и состоял сокровенный смысл «погони за явкой», ставшей стержнем нынешней президентской кампании.

Что же касается популярности Владимира Путина, то оспаривать эту популярность не имеет смысла, пока перечисленные выше поддерживающие ее авторитарные институты работают, так же как не будет иметь смысла о ней вспоминать, когда и если они перестанут работать.