Низовая модернизация

1

Слон и кит российской социальности

Работает ли теория модернизации в мире, Китае и России?

Кирилл Рогов

Политолог

Могут ли глубокие социальные изменения привести к либерализации политического режима? Опыт целого ряда авторитарных стран пока ничем не подтверждают предположения оптимистов, однако в более широкой перспективе вопрос остается открытым: что важнее — модернизация повседневности или институциональные рамки, заданные предшествующим опытом и поддерживаемые «сверху»?

Большинство экспертов согласны, что в последние 15 лет Россия становилась все более авторитарной страной. На это указывают снижающийся уровень конкурентности выборов, натиск цензуры и пропаганды в российских СМИ, растущее число преследуемых по политическим мотивам, расширение идеологического и политического контроля в образовании и культуре. Вместе с тем социальная реальность современной России, безусловно, не исчерпывается и не описывается исключительно этой констатацией.

Заметный рост уровня жизни (по сравнению с 1990-ми — началом 2000-х), расширение сервисной экономики, повальная дигитализация и массовый охват социальных сетей ведут к предсказуемым сдвигам в потребительском поведении, социальных практиках, потребностях и предпочтениях. Россияне чаще здороваются при встрече с незнакомыми, более открыты, чаще выражают готовность помочь. В то же время, связанные с государством институции (СМИ, школа) активно продвигают патерналистские установки, этатистские идеологемы и маскулинные ценности, формирующие или поддерживающие блоки социальной архаики в массовых предпочтениях (поддержка «сильной руки», иерархий, культа силы, нетерпимости к меньшинствам).

Дискуссия о «низовой модернизации» — продолжающейся модернизации социальных практик, навыков, норм и даже, возможно, ценностных установок на фоне «замораживания» или архаизации многих социальных институтов — все яснее звучит в последние годы и выглядит сегодня одним из самых острых вопросов понимания социальной реальности современной России.

Теория модернизации — представление о том, что с развитием экономики, технологий и ростом благосостояния общества совершают схожие в основных чертах переходы к более современному, плюралистичному, толерантному и открытому состоянию, где вертикальные структуры подавления уступают место горизонтальным отношениям конкуренции и кооперации, — на протяжении вот уже почти ста лет подвергалась жестокой критике и постоянным переосмыслениям.

Одно из ответвлений теории — гипотеза о том, что модернизационные процессы постепенно формируют спрос на демократические институты, — была высказана около 60 лет назад Сеймуром Мартином Липсетом в статье «Некоторые социальные предпосылки демократии: экономическое развитие и политическая легитимность» (1959) и с тех пор также остается предметом острых и непрекращающихся дебатов. Гипотеза Липсета в своем первоначальном, прямолинейном виде была многократно опровергнута. Однако вслед за работами, доказывающими, что теория не имеет подтверждений, вновь и вновь появляются работы, более изощренно толкующие взаимосвязь доходов, предпочтений, образа жизни и демократизации и подтверждающие эту взаимосвязь на обширном эмпирическом материале.

Вот и в этом году Американская ассоциация политических исследований провела симпозиум на тему «Выживет ли теория модернизации?», в котором приняли участие ведущие политологи и социологи. И если одни, как, например, Кристиан Вельцель, энергично поддерживают и развивают теорию модернизации, то другие, как, например, популярные в России Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, начинают свой доклад категорически: «Кратким ответом на поставленный выше вопрос будет „нет“». Вельцель — один из соавторов концепции «ценностного сдвига» (современного варианта теории модернизации), предполагающей, что изменение материальных условий ведет к сдвигу превалирующих ценностей, формирующих в свою очередь спрос на либерализацию политических институтов. Асемоглу и Робинсон, напротив, настаивают на формирующем характере сложившихся прежде и поддерживаемых элитами институтов.

Так или иначе, развитие экономики запускает, как выражается ниже социолог Элла Панеях, пучок взаимосвязанных процессов (урбанизация, демографические переходы, разрушение традиционной семьи и проч.). И этот цикл взаимосвязанных изменений наблюдается слишком во многих странах и имеет слишком много общего. С другой стороны, политические и социальные порядки, формирующиеся в результате действия этих очень похожих и однонаправленных процессов, оказываются весьма различными. (По крайней мере на тех этапах, на которых мы можем их наблюдать.) Одни и те же «ингредиенты» (консьюмеризм, социальная мобильность, массовая дигитализация и информационный бум) при столкновении с разным институциональным опытом разных сообществ могут складываться в причудливые и весьма различающиеся между собой мозаики. И нам неизвестно, будет ли эта вариативность со временем стираться или, наоборот, усиливаться.

Пока политические новости из обеих стран — России и Китая — ничем не подтверждают этих предположений. Напротив, кажется, что авторитарные институты эффективно адаптируют модернизационные импульсы, спровоцированные экономическими успехами. Однако в более широкой перспективе вопрос остается открытым: что важнее — модернизация повседневности или институциональные рамки, заданные предшествующим опытом и поддерживаемые «сверху»?

Мы обратились к ряду российских и занимающихся Россией социологов и политологов с просьбой ответить на вопрос: существует ли «низовая модернизация» в России, т.е. процесс социальных изменений, не направляемых сверху, а вырастающих из изменений экономических и технологических условий повседневности и в свою очередь определяющих сдвиги в наборе потребностей, предпочтений, повседневных социальных практик или даже превалирующих ценностей? В чем она проявляет себя и каковы ее границы?

В конечном итоге нас интересует не догматический ответ на поставленный теорией модернизации вопрос — да или нет? — а качественные характеристики процесса. Российское общество меняется, эти изменения могут выглядеть разнонаправленными, разноскоростными, ограниченными и даже поверхностными. С другой стороны, непрерывность накапливающихся периферийных изменений, как правило, и становится причиной крутых сломов, ведущих к изменению фундаментальных институтов и сформированных ими социальных порядков. Иначе, вообще, каким образом такие сломы могли бы происходить? Конечно, и в этом случае направление изменений не является предзаданным и непреложным. Как пишут в своей книге уже упоминавшиеся Асемоглу и Робинсон, «точка перелома подобна обоюдоострому мечу, удар которого может резко повернуть траекторию развития страны как в одну, так и в другую сторону». (О нелинейной «механике» таких переломов смотри также текст Дэниела Трейсмана ниже.)

В первом (устном) туре экспертной дискуссии, материалы которой помещены ниже, мнения казались едва ли не противоположными: разные исследовательские ракурсы давали, казалось, совершенно различную картину российского общества. Однако в окончательном, письменном виде позиции экспертов оказались не схожими, но описывающими, безусловно, картину одного и того же общества и один и тот же круг феноменов, это общество характеризующих. Хотя интерпретируются эти феномены по-разному.

Почти все участники дискуссии фиксируют в массовых представлениях, установках и практиках россиян наличие как бы двух разных зон. Первая связана с решением личных задач, выстраиванием личного круга общения и социализации. И здесь превалируют динамизм, стремление овладеть новыми практиками, технологиями, рационализация и разнообразие, что в целом (с некоторыми оговорками) может ассоциироваться с вектором модернизации. Вторая же связана с государством, его институтами и символической сферой в целом, и здесь, наоборот, довлеют некоторая замороженность, обращение к прошлому как источнику нормы и настороженность в отношении нового, традиционность или подчеркнутый эскапизм — нежелание вдаваться в политические дискуссии и конфронтацию с этими комплексами ценностей. Отношения между этими сферами крайне неоднозначны. Люди могут активно усваивать практики и нормы эмансипации, с удовольствием пользоваться их преимуществами и одновременно декларировать приверженность традиционалистскому идеалу (см. текст Марии Волькенштейн).

Авторы по-разному интерпретируют этот дуализм. Лев Гудков видит здесь свидетельство внешнего, поверхностного характера «модернизационного блока», Владимир Магун — проявление общей установки прагматического индивидуализма, свидетельствующего о «разгосударствлении» посттоталитарного человека, Элла Панеях — признаки «бегства» новой, постмодерной социальности от государства и связанных с ним институтов высокого модерна. Различие интерпретаций подводит и к разному пониманию возможных сценариев исхода этой битвы слона и кита — модернизации повседневности и институционального наследия государства, — которую мы имеем возможность наблюдать и анализировать практически онлайн. Взгляд Льва Гудкова отчасти напоминает о «порочном круге» Асемоглу–Робинсона, а взгляд Эллы Панеях определенно намекает на неизбежность будущего торжества «текучей современности».

Так или иначе, мы действительно, кажется, имеем дело с ключевым вопросом, разрешение которого определит траектории социальной и политической эволюции России и не только России, и делаем лишь первые шаги в поисках ответа на него.

2

Модернизация, демодернизация и генерал Франко

Условия и триггеры демократизации

Дэниел Трейсман

Профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе (UCLA)

Экономическая и социальная модернизация не ведет к политическим изменениям автоматически. Необходим дополнительный триггер — например, существенные ошибки действующего лидера или его смена.

Тектонический разрыв

В промежутке между 1999 и 2011 годами Россия переживала быструю модернизацию. Изменения происходили по многим направлениям — экономическим и социальным. В то же время политические практики в эти годы становились последовательно все менее открытыми и демократичными. В протестах против фальсификации парламентских выборов 2011 года естественно видеть результат этой противоречивой динамики предыдущих лет, когда тектонические платы в разных сферах двигались в противоположных направлениях, и в итоге политические практики, конечно, не соответствовали уровню модернизации общества. Поэтому цель Кремля во время третьего президентского срока Владимира Путина (2012–2018) очевидно заключалась в том, чтобы преодолеть этот разрыв и заморозить или обратить вспять процесс социальной модернизации, чтобы общество больше соответствовало тому закрытому, авторитарному стилю управления, которого придерживалось политическое руководство.

Насколько успешной была эта политика? Через шесть лет можно дать предварительный ответ. Что действительно остановилось за эти годы, так это, похоже, экономический рост. ВВП на душу населения в 2017 году был почти таким же, как и в 2012-м, будь то в реальном выражении или в долларах, пересчитанных по паритету покупательной способности. Реальные располагаемые доходы населения в 2017 году были на 3% ниже, чем в 2011-м, и на 7% ниже, чем в 2012-м.

Однако, несмотря на экономическую нестабильность и стагнацию, различные показатели социальной модернизации продолжали расти. Средний уровень образования, который и так был чрезвычайно высок по международным стандартам, еще больше повысился  (число имеющих высшее образование среди нанятых работников увеличилось с 30% в 2011 году до 34% в 2017-м). Доля домохозяйств, располагающих автомобилями и несколькими телевизорами, была значительно выше в 2017 году, чем в 2011-м, что говорит о расширении среднего класса: 170 и 50 в 2011-м против 190 и 58 в 2017-м соответственно.

Несмотря на внешнее противостояние вокруг Крыма и Сирии, за эти годы россияне не стали совершать меньше поездок за рубеж. Количество поездок достигло максимума в 2013 году, а затем временно снизилось. Но в 2017 году россияне совершили на 5 миллионов поездок за границу больше, чем в 2011 году.

Особенно заметен постоянный рост использования информационных технологий. Владение компьютерами выросло за эти годы. В период между 2011 и 2017 годами соотношение количества сельских домохозяйств и компьютеров в их распоряжении уменьшилось с 2 до 1. Число активных sim-карт, и так уже очень высокое, выросло еще больше. Использование интернета и социальных сетей резко возросло.

Динамика интернет-пользователей, 2011–2018, % от числа опрошенных

Источник: Фонд «Общественное мнение»

Все эти показатели довольно грубы, но в целом говорят о том, что средний класс увеличивается (с точки зрения собственности на товары длительного пользования), российское общество становится более образованным и расширяет свой доступ к технологиям, которые позволяют осуществлять независимый поиск информации. Конечно, невозможно вывести из этого простые линейные предсказания о последствиях для мировоззрения россиян и политической сферы. В любом случае, шесть лет — это слишком короткий период для того, чтобы обнаружить изменения в ценностях.

Но есть определенные резоны думать, что растущая информационная искушенность российских граждан снижает эффективность манипулирования информацией со стороны властей. Хотя телевидение остается ведущим источником информации для россиян, его позиции несколько ослабли по мере увеличения доступа к интернету. В то же время достаточно вопиющее использование телевизионных новостей в пропагандистских целях может объяснить заметное падение доверия к средствам массовой информации за последние несколько лет.

Источники новостей и доверие СМИ, % от числа опрошенных 

Попытки сплотить общество перед лицом внешней угрозы также могут оказаться все менее эффективными по мере того, как модернизация продолжается. При том что экзальтация по поводу исходящей с Запада угрозы России была вполне успешной во время конфронтации вокруг Крыма, сегодня россияне выглядят гораздо менее встревоженными и менее враждебными по отношению к США. Уже некоторое время они выступают за нормализацию отношений с Западом, и поддержка этой идеи сегодня чрезвычайно высока.

Восприятие внешней угрозы, отношение к США и предпочтительная политика в отношениях с Западом, % от числа опрошенных

Непрерывность и дискретность

В целом, теорию модернизации и предполагаемые ею изменения следует понимать не как механистические, а, напротив, как вероятностные и обусловленные. Экономическая и социальная модернизация не автоматически и не сразу ведет к политическим изменениям. Вместе с тем сравнительные межстрановые данные свидетельствуют о том, что экономическая и социальная модернизация увеличивает вероятность того, что в среднесрочной перспективе в стране будут развиваться более открытые и демократические политические практики. Так, например, Карлес Бош, используя самые продвинутые, софистицированные статистические методы, обнаруживает значимую связь между более высоким уровнем дохода и политической демократизацией на горизонте 10-летнего временного периода; наши собственные расчеты дают сходные результаты, причем положительный эффект увеличивается, если мы увеличиваем временной период, в котором может произойти поворот к более демократическим институтам.

Следует, впрочем, иметь в виду, что постепенная, продолжающаяся модернизация сама по себе не вызывает поворота к демократии после прохождения какого-то определенного порога. Необходим некий дополнительный триггер — например, существенные ошибки действующего лидера или его смена. Если такой триггер возникает в случае, когда экономическая и социальная модернизация продолжалась при диктатуре, вероятность демократизации существенно возрастает.

Ярким примером здесь может служить Испания при и после Франко. В годы франкистской диктатуры страна между тем превратилась из сельского болота в 11-ю по размеру индустриальную экономику мира. Государственная система, однако, оставалась основанной на насилии и произволе. Но всего за несколько лет после смерти диктатора Испания превратилась в полноценную демократию. Случай Испании показывает, почему стандартные статистические модели часто не улавливают взаимосвязи между ростом доходов и демократизацией. За время правления Франко (1939–1976) ВВП Испании вырос в четыре раза, однако этот рост практически никак не сказывался на динамике политического режима. Но за несколько лет после его смерти страна достигла максимальных позиций в индексе демократии по методологии Polity IV, хотя экономическая динамика в эти годы была достаточно слабой. Несомненно, однако, что именно экономическое развитие в годы диктатуры подготовило почву для столь успешного перехода к демократии, хотя проявил себя этот фактор лишь после того, как диктатор сошел со сцены.

Общественное мнение

Отношение к смертной казни
и президенту-женщине

Отношение к смертной казни и перспективе женского президентства в России демонстрирует разнонаправленность трендов в российском общественном мнении и их зависимость от официального дискурса. В отношении к смертной казни произошли решительные изменения: в 2002 году число ее сторонников втрое превышало число противников, в 2015–2017 годах эти группы оказались равны. Стоит отметить, что государственная пропаганда нейтрально относится к этой проблеме и не использует ее в качестве повода для консервативных мобилизаций. В отношении перспективы женского президентства в России мы, напротив, наблюдаем отчетливый консервативный сдвиг, совпадающий с периодом посткрымского поворота в официальной идеологии. Речь идет не столько о повороте в отношении к проблеме женского равноправия, сколько о повышении символической нагруженности института президентства.

Отношение к смертной казни, 2002–2017, % от числа опрошенных

Продолжение фразы «Смертную казнь в России следует…» 

Источник: Левада-Центр

Отношение к президенту-женщине, 2006–2017, % от числа опрошенных

Ответы на вопрос «Хотели бы вы, чтобы президентом России в ближайшие 10–15 лет стала женщина?»

Источник: Левада-Центр

4

Отмирание государства

Российское общество между постмодерном и архаикой

Элла Панеях

Доцент Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге

Мы перестаем жить в бюрократизированном, централизованном, государствоцентричном обществе модерна, где главным поставщиком институтов и, в частности, доверия, о котором много говорят социологи, являлось государство.

Пучки процессов, проблема одновременности

У меня есть три тезиса. Во-первых, о термине «модернизация». Люди, которые занимаются макросоциологией, давно понимают, что то, что в 1950-е годы обозначалось этим термином, т.е. процесс, когда «отсталая» страна стала чуть более похожа на типовую на тот момент развитую страну, — это на самом деле пучок разных процессов. Есть большая дискуссия о том, что это за процессы. Ну, например, переход к Новому времени — это государственная централизация, разделение приватной и публичной сферы, научно-техническая революция, урбанизация, появление рынка, позволяющего дистантный и безличный обмен, потому что институты, в первую очередь государство, обеспечивают для этого среду. Параллельно происходят трансформация семьи, первый и второй демографический переходы и многое другое.

В европейских странах, которые совершали этот переход первыми, несколько процессов совпадали во времени. Но когда мы смотрим на более разнообразный спектр обществ и культур, то обнаруживаем, что они могут происходить не в одно и то же время и не давать такого единовременного эффекта. Англия проскочила модернизационные процессы быстро, а Испания не смогла и отстала. Более того, сейчас исследователи внимательнее смотрят на исторические данные и начинают понимать, что и в западных странах эти процессы происходили в разном порядке и с разными побочными эффектами. Где-то сопротивление элит, которым невыгодны были некоторые перемены, откатывало страну в отсталость, где-то происходила революция и сдвигала страну совсем не туда, куда хотелось, и т.д.

В странах же догоняющего развития бывают разные ситуации, объясняющие их отставание. Например, ситуации, когда общество просто порвалось от напряжения между разными процессами, которые идут с разной скоростью. Вот армия уже вооружена и организована по-современному и выдавливает соки из страны ради военных побед, а развитие рынка отстает, и экономика просто валится и стагнирует. Где-то урбанизация идет, а индустриализация от нее отстает, и в городах нет достаточного количества рабочих мест, а приехавшие за лучшей жизнью люди застревают в «нахаловках», они же фавелы.

Но все равно это некоторый набор процессов, у которых есть одно свойство: они либо происходят, пусть с откатами, с разными особенностями; либо страна деградирует и просто выпадает из своей группы — например, из группы догоняющего развития. Либо эти процессы идут, либо у страны с развитием проблемы. Причем модернизация — это не «все хорошее и доброе», а пучок переплетающихся процессов с положительной обратной связью от одного к другому и с кучей проблем, возникающих по дороге: рост преступности в городах, которым сопровождается урбанизация, или революции, к которым приводит демографическое давление между первым и вторым демографическими переходами.

Но все эти процессы отличаются тем, что у них есть направление. Мы знаем, в какую сторону идет развитие, а в какую — откат, и знаем, куда будет развиваться общество в общем случае по каждому из векторов, если развитие будет продолжаться. Мы знаем, например, что если, после того как индустриализация пройдена (а в России она пройдена), у нас будет расти благосостояние, не будет войны, революции и диктатуры, то постепенно будет становиться больше сервисных рабочих мест, потом больше высококвалифицированных рабочих мест, больше людей будут заняты рутинным умственным трудом, интеллектуальным трудом, творческими задачами, с другой стороны — больше людей будет работать с людьми, а не с материальными предметами, и структура занятости, свойственная индустриальному обществу, будет уступать место постиндустриальной.

И термин «модернизация» в современном понимании означает совершенно понятную вещь. Хотя у нас уже есть более тонкая оптика и мы можем разобрать это явление на составляющие, это не мешает нам видеть, что есть пучок взаимосвязанных процессов, которые поддерживают один другой, являются один для другого и условием, и следствием. Начинается трансформация семьи — начинается трансформация рабочего места, начинается трансформация рабочего места — появляется больше условного Google, меньше нефтедобычи и т.д. Идет урбанизация — появляется сначала рабочая сила для конвейера, потом для банка и крупной корпорации, потом для Microsoft и Google. И большие, великие трансформации на уровне «традиционное общество — эпоха модерна — постмодерн» так и происходят. В макроистории куда больше закономерностей, чем на мезоуровне. И за этим несовершенным представлением о модернизации стоит некоторая сермяжная правда.

Сетевая «деревня» и новое доверие

Второй тезис. Государство и его иерархические, бюрократические структуры как основные провайдеры институтов, т.е. доверия, порядка и предсказуемости в обществе, — это свойство совершенно определенной исторической эпохи. То, что в России происходит, то, что мы называем низовой модернизацией сейчас, — это как раз выход из этой эпохи. Мы перестаем жить в бюрократизированном, централизованном, государствоцентричном обществе модерна, где главным поставщиком институтов — и доверия, о котором много говорят социологи, — является государство.

Для индустриального общества главное доверие, от которого зависит рост, — это то, что производится централизованно, государством и массовыми институтами. Стандартизованное безличное доверие: я могу иметь дело с незнакомцем, потому что, если он меня обманет или обидит, я знаю, куда пойти, — в суд, в полицию. Это не так для традиционного общества, домодерна, и неудивительно, что в Китае, который все еще проходит фазу индустриализации (ну, или только прошел, боюсь сказать), межличностное доверие отвечает за рост больше: в таком обществе испытывать доверие можно к тому, кого знаешь лично, с кем связан прямыми социальными связями, принадлежностью к одному сообществу. Вот с ними вы и имеете дело: работаете, обмениваетесь товарами и услугами, дружите, помогаете друг другу.

Но также неудивительно, что при следующем переходе — выходе из того самого периода, когда доверие поставлялось сверху, в безличном виде, — который сейчас проходит Россия, межличностное доверие снова становится ключевым, только производится оно другими методами, не архаичными, а современными.

В России этот переход усугубляется двумя моментами. У нас уникально плохое государство для такой развитой страны. И у нас этот переход пришелся на исторический период, когда общество восстанавливает социальную ткань после периода постсоветской атомизации. И неудивительно, что не только архаичные, но и, наоборот, современные институты, современные средства производства доверия оказываются особенно востребованы обществом, которое накапливает социальный капитал заново. Эти институты менее обезличенные, сетевые, дистанционные, но при этом способные хранить память о репутации конкретного игрока, а не только обеспечивать предсказуемость каждого за счет насильственного нормирования поведения. Эти институты более гибкие, адаптивные и разнообразные.

В России все современные средства, которые технически обеспечивают прямое, сетевое, горизонтальное взаимодействие между людьми, распространяются очень быстро: мобильная связь, интернет, электронный банкинг, независимые платежные и почтовые системы, Uber, сетевые сообщества по интересам и так далее. Медленнее, но тоже очень быстро распространяются социальные технологии: люди в сетевых сообществах учатся договариваться, вырабатывать правила для взаимодействия на локальной площадке, к примеру. Оказывать помощь и психологическую поддержку, распространять информацию, собирать деньги на те дела, которые кажутся им добрыми, проявлять солидарность и выражать обеспокоенность социальными проблемами.

Гипертрофированное недоверие в массовых опросах, кстати, может быть проявлением того, что люди этим озабочены, что именно сейчас они напряженно ищут способы обеспечить надежность контрагента каким-то частным порядком. Например, через технологии произвести каким-то образом то самое доверие. И государство, которое им этого обеспечить не может — по крайней мере на том уровне, чтобы они приняли его услуги, — становится только бременем. Оно ничем им не помогает в жизни. Люди как бы говорят: я не могу пойти в этот суд, потому что это не суд, а комедия, никакой процедуры и справедливости, я не могу пожаловаться на мужа, который бьет, в полицию, потому что не уверена, что там его не убьют до смерти, не могу выяснять с работодателем отношения в трудовой инспекции, потому что даже при наличии конфликта эти отношения более человеческие, чем то, что может обеспечить государственный контрольный орган. Я решаю эти проблемы сам — и да, это означает острый дефицит доверия, потому что новые институты еще только складываются. Но это недоверие другого качества и спрос на институты другого качества — и этот спрос создает предложение.

Тест на то, где мы имеем дело с явлением первым (архаизацией) и со вторым (разгосударствлением в пользу сетевых институтов), очень простой: это разнообразие тех связей, по которым выстраивается личностное доверие. Там, где у нас традиционное, догосударственное доверие, мы видим (по Дюркгейму) механическую солидарность. Там люди доверяют и поддерживают лично знакомых и себе подобных. Когда же мы имеем дело с постмодерными формами солидарности и доверия, мы видим, что разные люди получают возможность взаимодействовать и кооперироваться — люди, между которыми большая социальная дистанция, большие различия во взглядах, опыте, культуре. Вот эта псевдодеревня, эти ваши 150 знакомых по интернету — это люди из разных городов, социальных слоев, разных возрастов, образования.

И это создает органическую солидарность людей, которые могут самоорганизовываться, несмотря на различия и социальную дистанцию, и приносить в совместную деятельность разные ресурсы и компетенции. Они могут по какому-то вопросу взаимодействовать, быстро собираться в коалицию, чтобы отреагировать на разовую проблему или несправедливость, или превращаться в сообщества. Каждый из нас сейчас принадлежит к множеству сообществ. Все это требует и трансформации ценностей: создает спрос на более безопасную и принимающую среду, в которой разные люди могут сосуществовать, замечая и слыша друг друга, и не сходить от этого с ума.

Архаика и постмодерн

У нас, как у исследователей, есть некоторое слепое пятно. Мы так привыкли, что за порядок и более-менее разумную организацию общества отвечает государство, что любой отход от формальности, любой провал централизованных и бюрократических средств упорядочивания общества (тех самых институтов модерна) мы норовим объяснить сползанием в архаику. Люди договариваются сами, не прибегают к государственным средствам арбитража? Люди обмениваются идеями без государственной цензуры и товарами без государственного лицензирования? Ну, это какие-то Средние века! И мы поэтому часто не замечаем, что в определенных случаях люди уходят из государственноцентричной реальности не «вниз», а «вверх», к более продвинутым, гуманным, дешевым и быстрым методам самоорганизации, поддержания порядка и производства доверия.

И тут еще дополнительно путает картину и усложняет задачу исследователя то, что процессы такого уровня, такие великие трансформации происходят последовательно по разным социальным слоям, образовательным группам, типам поселения. У молодых — раньше, чем у старших возрастов, у образованных — раньше, чем у менее продвинутых. В тот момент, когда какие-то образованные горожане из миллионников начинают допрыгивать уже до альтруистических постмодерных ценностей (экология, инклюзивность, забота), средний человек, у которого уже 10 лет как хватает на еду и одежду, начинает осваивать ценности индивидуализма, т.е. чисто модерные, обычные ценности классического капитализма. Это видно в исследованиях, и это мне кажется совершенно ожидаемым результатом.

Так вот, третий тезис состоит в том, что если эти процессы идут, то вполне естественно ожидать, что они будут разворачиваться не одновременно. Пока у элиты растет экологическая сознательность, у серединки растет индивидуализм, а там еще какие-то слои, у которых до сих пор едва хватает на еду, и у них ничего не растет или, наоборот, происходит уход в архаику, и они начинают заново переживать насчет девственности невест и тому подобного. И странно удивляться, что индивидуализма все еще становится больше, когда мы ожидали, что начнет становиться больше уже постмодерных ценностей.

Поэтому каждый раз, когда вы видите что-то, что вам, как человеку ХХ века, привыкшему, что весь порядок и защита от ужасов традиционного общества (насилия, дискриминации, неравенства, суеверий) исходят от государства, кажется архаикой, нужно отдельно разбираться: это действительно архаика или это распад привычного высокого модерна? Когда люди стоят в очередях к поясу Богородицы, о котором они узнали из интернета, мы не можем полагаться на интуицию: «Люди в бога верят, значит, это традиционное общество!» Они, как опросы показывают, в бога не верят, по канонам религии не живут, бога не боятся, а в пояс Богородицы верят! Пусть бы социологи религии посмотрели на это внимательнее: это возврат к архаике или это явление современности вроде, скажем, новых религиозных течений и сект.

Надо внимательно посмотреть, какой кусок из этого будет культурным потреблением, конструированием собственного имиджа, распадом доверия к науке и рациональности, свойственного высокому модерну, — и поиском альтернатив сродни, скажем, Новой волне, которая накрыла западные страны, когда они проходили соответствующий период.

В отличие от нормального государства, свойственного модерному обществу, российское государство, поскольку оно не первым проходит такую постмодернизацию, успело отрефлексировать, что эти процессы несовместимы с его выживанием. И, соответственно, у нас сейчас пропаганда намного более сознательно сконцентрирована на противодействии модернизационным процессам, чем это обычно свойственно ригидному государству эпохи развитого капитализма, да и средств такой пропаганды в авторитарной системе больше.

Это происходит на уровне не только центрального телевидения, но и практически всех государственных учреждений. То же можно сказать о законотворчестве: оно все больше направлено не против какой-то политической мобилизации, а на противодействие развитию всех средств самоорганизации — от технических инструментов до новых социальных практик, вроде волонтерства или практики постить информацию о всяких безобразиях в интернете. Бюрократия, можно сказать, классовым сознанием эту проблему осознает или, наоборот, коллективным бессознательным.

Это не надо путать с так называемой правой волной на Западе. Правая волна на Западе является реакцией на приход «текучей современности», постиндустриального уклада. Все это стало реальностью, а не маячащим на горизонте будущим, и проигравшие осознали себя проигравшими. В Европе, в Штатах они осознали себя проигравшим меньшинством по отношению к уже победившему новому укладу и теперь требуют себе как меньшинству (и надо признать, справедливо требуют) тоже какой-то кусок пирога за новым столом. Требуют не только ресурсов, но и учета их групповых интересов, взглядов, уважительного отношения, недискриминации и учета чувств. И даже возможности поставить на четыре или восемь лет своего президента и подкорректировать процесс, замедлить то развитие, которое едет по ним танком. Но это уже показатель того, что переход произошел — и вот идет на него реакция.

В России же бюрократия на самом старте этих процессов успела осознать их опасность для себя. И сейчас она пытается остановить этот процесс, и это очень опасно. Бюрократия осознала, что ее врагом являются не какие-то локальные проявления нелояльности, а модернизационные процессы в целом, что врагом современной рядовой школы является не скандальный родитель единичный, а мобильник в руках школьника, потому что с мобильником все хамство и абьюз, которыми всегда была наполнена жизнь рядовой школы, выходят на свет.

И врагом суда как организации является тот факт, что у судьи есть блог в интернете, за который его может прихватить гражданское общество и вывести за ушко да на солнышко, если он вынесет какой-то особенно возмутительный громкий приговор. И врагом бюджета является любой самозанятый и любая «продвинутая» инновационная фирма, потому что в этой деятельности государственная машина не может разобраться, а значит, не может ее толком обложить налогом и рентными платежами. И борется со всем этим как может: создатели инновационных технологий у нас сплошь и рядом попадают под уголовные дела, а судьям запрещено вести открытые блоги в интернете. И это тоже изрядно запутывает картину: развитие продолжается в наибольшей степени там, где оно идет «под радарами», где у государства не получается интерпретировать некую активность как принадлежащую к этим же тенденциям. Либо там, где уже накопилось достаточно социальной ткани — доверия, умения кооперироваться и солидарности, чтобы сопротивляться давлению и находить новые пути уклониться от него.

О том, как институты государства обрели свою силу и как горизонтальные связи и сети могут его ослабить, расскажет социолог Элла Панеях в рамках своего двухдневного курса «Зомия против Левиафана» 15–16 декабря на площадке InLiberty Рассвет.

Общественное мнение

Доверие: показатели России в сравнительной перспективе

Ответы «Большинству людей можно доверять» на вопрос «В целом, считаете ли вы, что большинству людей можно доверять или что в общении с людьми нужно быть очень осторожным?», 2010–2014, % от числа опрошенных

Источник: World Values Survey

Как видим, уровень межличностного доверия в России, хотя и является низким по сравнению с уровнем развитых стран, однако выглядит достаточно обычным для стран развивающихся и немного превышает среднемировые значения. Такой уровень доверия фиксируется также и в некоторых странах, совершивших «переход» к либеральному социальному порядку и постиндустриальной экономике (Южная Корея).

5

Разнообразие и приспособленчество

Как и в чем модернизируется российское общество

Мария Волькенштейн

Генеральный директор исследовательской компании Validata

В некоторых сферах разрыв с нормами традиционалистского общества произошел решительно и бесповоротно, в некоторых модернизация практик соседствует со стремлением сохранить представление о «традиционалистском идеале».

Мы наблюдаем изменения общественных представлений в динамике при проведении исследований, главным образом качественных (фокус-групп, этнографических исследований, глубинных интервью) в течение последних 25 лет. У большей части этих перемен есть две общие черты: 1) они отражают сдвиг по отношению к советскому образу жизни, и 2) они тесно связаны c ростом рыночной экономики, с дигитализацией, интернетом, проникающим во все сферы жизни.

Я не думаю, что у нас есть достаточно данных, чтобы рассуждать о модернизации как о всеохватном процессе в сегодняшней России. Поэтому остановлюсь на эмпирических данных из нескольких сфер, которые мне кажутся важными. Явления, о которых пойдет речь, — это нарастающие тренды, направления общественных перемен; они не описывают общее положение дел и не дают полную социологическую картину.

Семья и положение женщин

Модная гендерная тема обладает своей спецификой в России.

Распространение бытовой техники, отсутствие привычных в советскую эпоху очередей и дефицита на все что угодно — все это облегчило быт. У женщин появилось больше свободного времени, стало возможным более равноправное распределение обязанностей между мужчинами и женщинами. Мы же знаем, что при советской власти практически вся бытовая работа, все, что связано с воспитанием детей, все это было женской обязанностью в семье. При этом женщина одновременно работала: уровень образования (высшего) среди мужчин и женщин был практически одинаков. То же верно и про уровень зарплат.

Развитие банковской сферы повлияло на распределение финансов в семье: если раньше был общий семейный бюджет, то теперь у женщины и у мужчины есть свой счет и своя карточка, то есть у каждого есть свои деньги. Брачный контракт пока совсем не приживается, воспринимается как аморальный и не соответствующий семейным ценностям, но растет значение собственности — особенно собственности на квартиру. Перспектива развода всегда существует, вместе с возникающими в результате вопросами собственности, и паллиативным решением становится институт гражданского брака — очень распространенное явление в современной России.

Произошли серьезные изменения в квартирном вопросе: молодые пары снимают квартиры, получают ипотеку и живут отдельно. Это также приводит к большей независимости женщины и росту ее самоуважения.

Эти изменения, однако, не отменили очень устойчивые представления о том, что мужчина обязан содержать семью, а женщина — постольку-поскольку. Главная функция женщины в семье — ответственность за детей.

Перестроечные годы показали, что женщины в целом оказались более приспособлены к бурным социальным изменениям. Они уже обладали опытом менеджмента и знали, что такое многозадачность в семейном укладе: устроить ребенка в сад, добыть продукты, сделать с ребенком уроки, приводить дом в порядок и еще и работать — этот опыт научил их гибкости и предприимчивости. Мужчина же получил удар по своей главной функции добытчика и оказался в более униженном и депривированном положении.

В регионах и в стратах с относительно высоким достатком женщины по-прежнему исходят из установки, что мужчина обязан содержать семью, а ее деньги — это то, что она будет тратить на себя. При этом она сама будет принимать решения, работать ей или нет, делать карьеру или нет, и вообще жить как ей хочется. В результате совершенно эклектичным образом современная эмансипированная модель встраивается в традиционную ролевую.

Забавно, что женщины стали называть себя главными менеджерами в семье, а не домохозяйками, как раньше. Они не готовы отдать ни пяди своей свободы выбора, которого стало гораздо больше. Рост ощущения независимости и самоуважения женщины в семье является признаком модернизации.

На фоне всех этих тенденций, параллельно с ними в обществе есть выраженное стремление к традиционности — и женщины, и мужчины хотят притормозить процесс эмансипации: женщина должна оставаться женственной, а мужчина — быть мужиком. На самом деле женщины хотят сохранить все преимущества эмансипации — никто не хочет отдавать права быть активной самостоятельно. Но при этом хотят получить и «выгоды» традиционного уклада.

Отношение к детям

Одна из первых и важных перемен, случившихся с перестройкой, — гуманизация отношения к детям. Школа — один из самых консервативных институтов, но и в школе эти изменения стали происходить довольно быстро.

Сегодня побеждает идея, что не надо детей «строить», — надо, чтобы они искали то, что им интересно и необходимо, чтобы быть счастливыми. Раньше детям говорили: «Окончишь школу, пойдешь туда-то, будешь тем-то и будешь так всю жизнь жить, вот твоя дорога». Теперь такие установки не заложены в отношения между родителями и детьми: родители не могут планировать будущее своих детей, потому что не знают как — не знают, что им сказать. Будущее для них — такая же неизвестность. Ребенку теперь говорят: «Главное, мальчик, чтобы ты был счастлив. Ты такой хороший, ты замечательный! Ты такой креативный, такой творческий! Ищи себя!» Заметим, что это огромная нагрузка на подростков.

Отношение к детям как к личностям со своими интересами — важнейшая современная модернизационная концепция, и не похоже, по крайней мере пока, что этот тренд ослабевает под растущим политическим и идеологическим давлением государства.

В начале 2000-х у нас было исследование про то, как появляются НКО в разных регионах. Мы выяснили, что очень многие региональные правозащитные НКО вырастали из родительских объединений в школах. Защита прав детей была важным фактором, влияющим на  гражданскую и общественную активность. Не стану утверждать, что это явление в настоящее время не подвержено эрозии.

Финансовое планирование и поведение

Развитие банковской системы и волны финансовых кризисов приводят к уменьшению сроков планирования и в то же время к расширению разнообразия способов пользования деньгами. Узкий горизонт планирования приводит к финансовому поведению по модели «здесь и сейчас, а дальше — что будет, то будет, как-нибудь приспособимся, не в первый раз». Мы только что провели исследование по реакции людей на увеличение пенсионного возраста. Люди посчитали, сколько конкретно денег у них вынули из кармана, и очень жаловались, что не знают, как будут жить. Однако менять свое финансовое поведение не собираются.

Если раньше человек приносил свою постоянную зарплату два раза в месяц домой, клал ее в ящик или, в лучшем случае, относил в сберкассу, откладывая деньги многие годы, то сейчас он находится в постоянном индивидуальном финансовом поиске — какими финансовыми продуктами пользоваться прямо сейчас, в какие банки деньги положить, где и под какой процент взять кредит, с какой карточки на какую перекинуть деньги для получения больших бонусов и кешбэков. Один наш респондент продемонстрировал свои 127 банковских карточек, которыми он все время манипулирует.

Постоянная индивидуальная поисковая активность, рост разнообразия финансового поведения — является ли это модернизацией? Вполне возможно.

Отношение к работе

Если раньше основной паттерн поведения состоял в том, чтобы найти правильное место работы и там осесть, то теперь, особенно для молодежи, каждое следующее место работы — это одна из карьерных ступеней, за которой должна последовать следующая.

Понемногу размывается представление о престижности работы. Престижно или нет работать фрилансером по полдня из дома и не ходить в офис? Вроде нормально, не стыдно сказать об этом.

Как и в других аспектах, которые мы связываем с модернизацией, растет разнообразие выбора. Можно найти работу из самой глубокой провинции, воспользовавшись сайтом Job.ru или другими похожими ресурсами. Конечно, это не общий случай, но такие возможности есть, и мобильность хоть и медленно, но растет.

Интересно, что за последние годы уходит представление о том, что предприниматель, зарабатывающий деньги, — это бандит и прохвост. Относительно много денег теперь не повод для социального осуждения, хотя это было так еще лет десять назад. Приспособленность к рыночной экономике тоже можно считать элементом модернизации.

Социальность и социальные сети

Рост общения в социальных сетях — это совсем новое явление. Люди находят старых и новых знакомых, общаются с людьми из других стран, организуют группы по интересам, совсем разным: практическим и досуговым. С одними они играют в игры, с другими ходят на митинги, с третьими организуют группу для получения более выгодных скидок, с четвертыми участвуют в профессиональном общении и т.д. Появилось огромное разнообразие социальной активности, которого раньше не существовало. Нет темы, которую нельзя было бы обсудить, найти себе социальную группу поддержки. Люди научились объединяться в группы на совершенно разных основаниях. Социализация принципиально поменяла характер, стала более сложной и многоплановой.

Не надо забывать про рост волонтерства и престижности благотворительности, пока очень слабый, но несомненно существующий. Конечно, сетевая коммуникация здесь — один из важнейших факторов.

В течение многих лет самым надежным информационным источником при решении о покупке чего бы то ни было оказывалось мнение ближайшего окружения. Одни и те же люди говорили, к какому врачу обратиться, как воспитывать ребенка, как выбрать машину, какую купить кофточку и как надо вести себя политически. На наших глазах этот паттерн поведения радикально поменялся: теперь человек ищет информацию в интернете, в социальных сетях, форумах, в совершенно разных источниках. Это значит, что ему приходится выбирать среди большего разнообразия возможностей и самому принимать решение.

Расширение и рост разнообразия социального общения, увеличение количества даже мелких, но самостоятельных решений будем считать проявлением низовой модернизации.

Молодежь

И отдельная очень большая тема, если мы говорим про модернизацию, — это «какая она, эта молодежь?».

Они совсем другие. Их среда обитания — интернет. Они в нем живут и не расстаются с ним. У них другой тип восприятия информации — клиповый, калейдоскопический. На наших глазах умирают субкультуры, они просто не успевают образовываться. Как грибы растет и умирает новая мода, приходящая из Instagram и других сетевых источников. Процесс получения информации принципиально другой. Система образования пока совсем не отражает эти изменения, но, очевидно, не сможет в будущем их не учитывать.

У молодых людей много разных ипостасей в разных сообществах. У них новые способы получения социального одобрения (например лайки). Ценности формируются интернетом, и мы пока не очень точно знаем как. Видно, что они более толерантны, но и более поверхностно относятся к важным для нас понятиям, таким, например, как свобода. Более того: они устают от свободы; у молодых людей постепенно нарастают потребность в четкости и желание, чтобы кто-то помог им решить, как надо жить, поскольку и общество, и родители перестали давать им четкие ориентиры.

Тут много важного и неизвестного. Это тоже модернизация, но мы пока совсем не понимаем, куда она нас может привести.

Отношение к государству

И, несмотря на все эти изменения, есть ложка дегтя, даже не ложка, а огромный половник. На фоне всех этих модернизационных изменений мы видим, что есть сфера, в которой изменения происходят медленнее и труднее всего. Это отношение к государству. Я вряд ли вас удивлю, если скажу, что в общественных представлениях государство должно быть патерналистским.

Разговор всегда идет одновременно и об идеальном государстве — таком, каким оно должно быть, — и о том, какое оно на самом деле. Одно противоречит другому, но здесь помогает исторически закрепленный механизм двоемыслия. За многие годы исследований один и тот же разговор повторяется с удивительной регулярностью: «Нельзя отдавать в частные руки крупные предприятия, они должны быть государственными. — А что, государство лучше управляет, чем частный собственник? — Нет, конечно, гораздо хуже. — А коррупции на государственных предприятиях меньше или больше? — Больше, конечно! Но все равно так правильно».

Именно государству хотят делегировать и правозащитные, и другие гуманитарные функции. И это при том, что утверждение «К нам относятся как к быдлу!» повторяется из года в год, из десятилетия в десятилетие.

Ожидание, что государство возьмет на себя функции социальной защиты, огромны — и примерно такие же, как и неверие в то, что оно это сделает. Можно у себя на кухне или у меня на группе как угодно ругать власть и Путина, но при этом, когда кто-то выходит на улицу и бунтует против этой власти, как Навальный, то это вызывает осуждение и неприятие.

Как только власть и государство начинают сильнее давить, люди вспоминают своей исторической памятью, как именно надо от них прятаться и увиливать. Эта игра в кошки-мышки с властью привычна, а если вдруг забылась в девяностые-двухтысячные, то очень быстро вспоминается. (Уж про уклонение от налогов вообще нечего говорить, заведомо на него нет никакого этического запрета.) Я помню момент, когда увидела у себя на группах, как люди опасаются что-то говорить. Возникло как по щелчку: момент — и люди вспомнили, как это бывает. Это произошло еще в достаточно вегетарианские времена, 2006-2007 год.

Несмотря на это, у людей в целом нет ощущения, что у них отбирают свободу, — скорее наоборот, ее слишком много. Неверно и то, что люди хотят немедленно справедливости и новых правителей. На флаге модернизации будет написано: «Приспособление» — как именно ты, индивидуально, должен приспособиться к этой новой меняющейся жизни. Если в 2000-х годах самый главный слоган любой фокус-группы был «Стабилизация», то сейчас — «Приспособление».

И, конечно, рука об руку с таким отношением к власти и государству идет отношение к его внешней политике. Это только кажется, что антизападные настроения появились после Крыма. Они просто до того не проявлялись так сильно. По моей оценке, около 15 процентов населения с девяностых годов всегда были сторонниками теории заговора и носителями очень сильных антиамериканских, антизападных настроений. Просто разогрелось сильнее.

Отношение к внешней политике — это делегирование своего чувства собственного достоинства государственным институтам. Комплекс неполноценности гражданина бывшей великой державы требует своего выхода. Нет ни одной фокус-группы за последние годы, на которой бы мы не слышали, что «у России есть только два союзника — армия и флот»!

Когда, как и почему этот модернизационный барьер будет снят — пока непонятно. Наверное, для этого нужно постепенное, устойчивое развитие институтов и время.

Краткий итог

Если говорить про основные низовые модернизационные изменения в целом, то они характеризуются тремя словами: рост разнообразия, индивидуализма и… приспособляемость. В некоторых сферах разрыв с нормами традиционалистского общества произошел решительно и бесповоротно (отношение к детям), в некоторых модернизация практик соседствует со стремлением сохранить представление о «традиционалистском идеале» (семейные отношения). В целом же, рост разнообразия и индивидуализма характеризует прежде всего частную сферу, потребление, повседневные практики, в то время как символическая сфера остается как будто замороженной.

6

В кругу «личной эффективности»

Разгосударствление постсоветского человека

Владимир Магун

Заведующий лабораторией сравнительных исследований массового сознания Высшей школы экономики, заведующий сектором исследований личности Института социологии ФНИСЦ РАН

Люди недовольны тем, что возможностей влияния недостаточно, но это не отменяет того, что эти возможности многократно выросли. Как только возможности влияния расширятся еще сильней, зона активности населения изменится.

Зонирование жизни: частное и публичное

Неравномерность модернизационных процессов, сосуществование модернизационных и контрмодернизационных тенденций создают своеобразное зонирование жизни людей. Одни сферы рациональны и современны, в них присутствуют калькуляция и трезвый взгляд, другие — отданы во власть сакральных и квазисакральных регуляторов. О подобном зонировании тем или иным образом упоминают в рамках этого обсуждения и Лев Гудков, и Мария Волькенштейн. Я также хотел бы обратиться к этому феномену и зафиксировать его в качестве сквозного.

В принципе, мы и раньше сталкивались с наличием подобного зонирования. Например, о нем свидетельствует знаменитое расхождение между оценками экономического положения страны и экономического положения собственной семьи. Напомню, что на протяжении более чем двадцатилетних наблюдений «Левада-центра» население оценивает положение страны в среднем хуже, чем положение собственной семьи, — что выглядит парадоксально, поскольку страна в конечном счете состоит из семей… И это расхождение мы обычно объясняем тем, что про свою семью человек черпает сведения из реального опыта, а про страну — заимствует готовые оценки из СМИ. Многие примеры и кажущиеся парадоксы общественного мнения также могут быть объяснены с помощью этой схемы: там, где человек имеет возможность собрать информацию, где он чувствует себя компетентным, — там он думает сам, там калькуляция, сравнение вариантов и пр. А в каких-то других сферах, например во внешней политике, он берет готовые оценки из СМИ или как бы «размышляет», но опирается все равно на то, чем его снабжают СМИ, — добавленная им «интеллектуальная стоимость» очень мала.

Естественно, что в этой зоне высокой неопределенности оказывается больше простора для подчинения суждений разным некогнитивным мотивациям — стремлению к самоутверждению за счет величия страны, желанию «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком» и т.п., т.е. для wishful thinking. Хочу обратить внимание, что здесь наши находки и размышления стыкуются с принятым в психологии делением когнитивных процессов на импульсивные и делиберативные — соответственно система 1 и система 2 по Даниэлю Канеману. С учетом нашего общего интереса к динамике, исследовательский вопрос можно было бы поставить так: как меняются объем и состав сферы рационального (сферы действия системы 2) на протяжении постсоветского периода или в каких-то более узких временных рамках? И гипотеза может состоять в том, что эта сфера расширяется и что в нее постепенно втягиваются такие-то и такие-то жизненные сюжеты.

Частная жизнь, скорее всего, является предметом более рационального, более вдумчивого анализа, основанного на более-менее реальной информации, нежели жизнь «государственная». Собственно, это может быть одним из критериев отделения частной жизни от публичной.

Локус контроля и личная эффективность

У нас есть друг семьи — предприниматель, человек состоятельный и успешный; таков же и круг его общения… И я как-то начал допытываться: вот вы когда приходите в гости, вам ведь интересны все эти разговоры о политике, почему же вы не следите, ни в чем не участвуете? Он отвечает: «Вы знаете, у нас такое правило: то, что от нас не зависит, на что мы не можем повлиять, для нас не существует». То есть человек умный, продвинутый, а вот такое правило, такая эвристика в его среде. Вспоминаются, конечно, знаменитые слова: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество изменять то, что могу, и мудрость, чтобы отличать одно от другого». И похоже, что люди, о которых я говорю, этой мудростью обладают. Если представить, что возможности влияния расширятся, то изменится соответственно и зона их активности.

Это значит, что в сознании людей есть такой переключатель. Его могло бы не быть. То есть важна не только внутренняя диспозиция субъекта в отношении того или иного локуса контроля — именно ее мы с вами чаще всего обсуждаем, — а и вот это восприятие ситуативных ограничений или, наоборот, благоприятных возможностей («легких путей») влияния: «можно или нельзя». Как только «можно» или где «от меня что-то начинает зависеть» — я включаюсь.

В связи с делением на зоны возникает дифференциация, противоречивость высказываний человека в зависимости от того, какая зона внутреннего мира у него в данный момент включена, «задействована».

Существенное развитие, существенное приобретение постсоветского развития — это как раз увеличение возможностей влияния разнообразных социальных субъектов — индивидов, корпораций, групп интересов — и повышение прозрачности этой влиятельности. То есть многократно возросло число степеней свободы для рядовых участников социального процесса, поэтому и стала возможной постановка вопроса о «низовой» модернизации. Они (эти самые рядовые участники, наиболее активные из них) недовольны, конечно, тем, что возможностей влияния недостаточно, но это не отменяет того, что эти возможности многократно выросли, а их наблюдаемость совершенно изменила картину общества в глазах людей. В Советском Союзе все ограничения, казалось, на века (как у Алексея Юрчака — «это было навсегда, пока не кончилось»), а сегодня все гораздо более подвижно, не эссенциалистски.

То, что казалось незыблемым, воспринималось как заданные извне неизменные предлагаемые обстоятельства, теперь воспринимается как податливое, рукотворное, созданное конкретными акторами — и, соответственно, то, что может быть переделано, исправлено, перестроено. Можно сказать, что изменился локус контроля не того или иного отдельного человека, а страны в целом, в обществе разлито ощущение интернального локуса, или самоэффективности, или empowerement (вот, явление возникло, а хорошее русское слово трудно подобрать).

Противоречивое взаимодействие модернизационных и контрмодернизационных тенденций сказывается в изменении не только социальной ситуации, но и самих людей. Мы с Максимом Рудневым фиксируем эти изменения, используя в качестве маркеров изменения базовых ценностей, которые, согласно распространенной мифологии, меняться вообще не должны! Утверждается, что эти ценности — неизменные, традиционные, архетипические, даны нам навечно… Представление о неизменности ценностей — эссенциалистский элемент государственной идеологии, являющийся индульгенцией на нереформируемость страны, убеждающий в невозможности каких-либо реформ и изменений.

Наши десятилетние наблюдения, с 2006 по 2016 год, позволяют видеть, что медленные, но очень устойчивые, направленные изменения базовых ценностей идут в сторону индивидуализма, в двух его видах. Мы рассматриваем ценности в системе двух основных координат, двух осей. Первая ось — это противостояние осторожной пассивности и подчинения авторитетам, с одной стороны, и смелой, самостоятельной активности — с другой (ее каноническое, «официальное» название в схеме социального психолога Шалома Шварца — ось «сохранение — открытость изменениям»). По этой оси ценности российского населения движутся от «испуганной» пассивности к активной смелости, т.е. от пассивной социальности в сторону активного индивидуализма (ну, или от ценностей сохранения в сторону ценностей открытости изменениям).

Вторая ценностная ось тоже противопоставляет социальные и индивидуальные ценности, но в более привычном виде. Это противостояние ценностей альтруизма (заботы о ближних и дальних, равенства в обращении с людьми, толерантности, сохранения окружающей среды) и эгоизма (личного успеха, богатства и власти над другими людьми); название этой оси в схеме Шварца — «самоутверждение — забота о людях и природе». По этой оси ценности российского населения движутся в сторону эгоизма — не могу сказать, что «от ценностей альтруизма», поскольку и исходное положение России среди других европейских стран было в зоне минимальных значений альтруизма. Как бы то ни было, по этой оси изменения происходят тоже в направлении ценностей индивидуализма.

Вот такие два направления изменений, которые объединены под рубрикой проиндивидуалистического сдвига. Эти изменения наглядно выражаются в росте доли россиян, ориентированных на индивидуалистические ценности. При этом мы понимаем, что сдвиг, о котором идет речь, складывается из двух разных индивидуализмов — условно их можно назвать «активным» и «эгоистическим».

Рост доли россиян, ориентированных на индивидуалистические ценности

Источник: Магун В.С., Руднев М.Г., Шмидт П. Европейская ценностная типология и базовые ценности россиян // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2015. № 3–4 (121).

Если посмотреть на изменения отдельных ценностей, образующих описанные выше интегральные оси, то увидим, что три самых заметных изменения касаются ценности безопасности (ее значимость для россиян ослабевает), ценности гедонизма и ценности риска-новизны (приверженность двум последним ценностям растет). В том, что касается роста склонности к риску, то я вижу в нем не «признак авантюрного капитализма», а показатель того, что люди понемногу освобождаются от страха, больше начинают ценить новизну и разнообразие в противоположность безопасности.

Примечательно, что проиндивидуалистический ценностный сдвиг после падения железного занавеса был обнаружен и в других постсоциалистических странах. Лев Гудков и Борис Дубин не раз писали о разложении тоталитаризма, и мне кажется, что сдвиг ценностей в сторону индивидуализма — одно из проявлений этого масштабного процесса. Происходит разгосударствление человека; частная жизнь, частные интересы занимают всё больше места в его ценностях, сознании, практической деятельности.

В изменениях ценностей переплетаются эффекты индоктринации и процессы более спонтанные. Сдвиг ценностей в сторону большей открытости изменениям и меньшей безопасности — скорее спонтанный, поскольку он рассогласуется с доминирующим идеологическим дискурсом.