Анатомия триумфа

Аномальное голосование — это голоса за победителя, которых с точки зрения статистических закономерностей не должно было быть и появление которых можно объяснить лишь вбросами и приписками. Хотя на нынешних президентских выборах масштаб аномального голосования оказался несколько меньшим, чем на прошлых, результатом фальсификаций, вероятно, были не менее 8,5 млн голосов, «отданных» за Владимира Путина.

Президентская избирательная кампания 2018 года стала во многом рубежной. Дело не только в том, что в предстоящие три с половиной года выборная активность переместится на региональный и местный уровень, но и в том, что она завершила некий цикл эволюции выборной системы, обозначив ее переход к новому состоянию.

Чтобы оценить результаты и особенности последнего голосования, полезно вернуться к истории федеральных выборов путинской эпохи и рассмотреть ее с точки зрения не столько статистики, сколько того, что называется «разведочный анализ данных», — подхода, который предлагает сначала вглядеться в данные повнимательнее, понять, как они устроены, и лишь потом начинать писать числа.

Наиболее простой и распространенный способ фальсификации итогов голосования — это вбрасывание бюллетеней за определенного кандидата или приписывание ему голосов в итоговом протоколе. В этом случае, однако, происходит одновременный рост числа голосов этого кандидата и явки. Такие участки будут отличаться от «нормальных»: «переезжать» на более высокие явки и образовывать «хвост» на гистограммах (подробнее см. в пояснениях к графикам на рис. 1).

Выборный цикл 1999–2000 годов — это период адаптации административной системы к новой электоральной эпохе. На графике распределения голосов за различные партии на выборах 1999 года (рис. 1) выделяется кривая голосов за блок «Отечество — Вся Россия»: в отличие от других, она не спадает совсем к высоким явкам, а даже несколько возрастает. Именно отсюда, из регионов тогдашнего губернаторского блока, начнут постепенно распространяться и шириться манипуляции с подсчетом голосов на выборах. В 2000 году эти манипуляции, ведущие к одновременному росту голосов нужного кандидата и явки, позволили новому президенту отдалиться от опасной грани второго тура, добавив ему почти 3 миллиона голосов.

В выборном цикле 2003–2004 годов система крепнет. Если в 2003-м дополнительный «хвостик» голосов за «Единую Россию» происходит по-прежнему из нескольких республик Поволжья и Северного Кавказа, привыкающих давать рекордные явки и рекордные проценты за правящую партию, то в 2004-м случается важный перелом: на распределении голосов появляются особенности, не вполне справедливо названные потом «пилой Чурова» (хотя тогда Владимир Евгеньевич был еще простым зампредом комитета ГД и не имел отношения к выборному процессу). Повышенное количество голосов, поданных на участках с явками 75, 80, 85, 90% (а также резкое преобладание участков с явкой 50% над участками с явкой 49%), показывает, что некоторые председатели избирательных комиссий вдруг стали необычайно чувствительны к каким-то разлитым в воздухе флюидам, побуждающим рапортовать о красивом результате выборов. Одновременно вырос и окреп «хвост» дополнительных голосов за главного кандидата на высоких явках, расширилась география его происхождения, распространившись в том числе на некоторые районы Москвы. Склонность манипулировать результатами голосования из региональной особенности начала превращаться в общероссийский тренд. Масштаб аномального голосования превысил 8 миллионов голосов.

Выборный цикл 2007–2008 годов стал в некотором смысле апогеем этого тренда. В 2007-м манипуляции с подсчетом голосов обеспечили «Единой России» конституционное большинство в Госдуме и тем самым — возможность менять Конституцию. А в 2008-м рекордные «аномалии» (более 14 миллионов голосов) обеспечили Дмитрию Медведеву рекордное официальное число голосов избирателей, превысившее все предшествующие и будущие результаты Владимира Путина вплоть до нынешнего цикла (ревность к этому результату, возможно, стала одним из источников пресловутой концепции «70*70» на нынешних выборах). Между тем в ходе и по итогам этого цикла в тогдашних не массовых еще соцсетях и затем в не очень массовой прессе появились числовые оценки масштаба выборных манипуляций в десяток с лишним миллионов голосов. Тогдашняя выборная администрация в лице В. Е. Чурова этому, похоже, удивилась и обиделась — Чуров даже опубликовал в соавторстве с двумя математиками, в том числе легендой советской computer science В. Л. Арлазаровым, специальную статью, доказывающую, что никто ничего не подделывает. На самом деле оценки фальсификаций сравнимого масштаба прямо или косвенно фигурировали и ранее в работах различных авторов — Мягкова, Шакина, Ордешука, Любарева и Бузина и других, — но не выходили в публичное поле.

В этой стадии отрицания фальсификаций (хотя указание не очень рисовать красивую явку, вероятно, все-таки было, в результате чего «пила Чурова» переместилась с графика явки на график результата правящей партии) система дошла до думских выборов 2011 года, когда прямо посреди дня голосования обнаружилось, что поддержка «Единой России» далека от желаемой, и региональные администрации бросились править результаты с изяществом носорога, не разбирая дороги, и наткнулись в Москве на многочисленных независимых наблюдателей, получивших возможность лицезреть процесс во всех подробностях. В результате после массовых протестов пришлось «прикрутить» машину фальсификаций, и на выборах 2012 года «хвост» лишних голосов заметно сократился, а в Москве фальсификации практически исчезли.

На думских выборах 2016 года, видимо, было решено убрать манипуляции с голосованием подальше от крупных городов с их зловредными наблюдателями и перенести их в районы и сельскую местность, где за выборами не так внимательно следят. Результатом в условиях очень низкой реальной явки стала картина «двугорбой России», когда половину голосов правящей партии по общефедеральному списку дали (на самом деле в основном нарисовали) участки, охватывающие всего 28% зарегистрированных избирателей.

Для президентских выборов такая конфигурация итоговых результатов, противоречащая концепции всенародной поддержки, очевидным образом не подходила, и ЦИК с администрацией президента, по-видимому, решили перенести фокус воздействия с избирательных протоколов на самих избирателей, несмотря на значительно большую трудоемкость такого подхода. Сочетанием агитации и административного давления (вспомним попавшие в прессу подробные многоуровневые планы мобилизации через работодателей — см. об этом подробнее в материале Кирилла Рогова) удалось добиться почти невероятного: реальная явка (которую можно оценить по положению главного пика распределения голосов на графике) превысила показатели всех федеральных выборов после 2000 года (около 62%). Вероятно, заметную роль сыграл новый механизм голосования по месту пребывания, в который удалось вовлечь в два с половиной раза больше избирателей, чем в прежний вариант с открепительными удостоверениями, — сыграл не столько за счет добровольного привлечения избирателей, сколько за счет новых возможностей давления на уязвимые группы (бюджетников, родителей школьников и пр.). В итоге распределение голосов в основном пике получилось очень похожим на 2012 год (со сдвигом в сторону увеличения явки примерно на 2%, несмотря на более «скучный» список кандидатов), а «хвост» избыточных голосов — меньше, чем в 2012 году.

Параллельно, судя по поступавшим сообщениям, велась работа по утихомириванию местных администраций в части манипуляций с результатами в день голосования. В результате на этих выборах количество «аномальных» голосов, посчитанных по гистограмме распределения, оказалось на уровне 2012 года, а фактический уровень фальсификации с учетом поправочных коэффициентов — ниже (см. об этом далее).

Число регионов с фальсификациями на выборах 2018 года существенно сократилось по сравнению с 2012 годом — минимальный уровень фальсификаций наблюдался в 47 регионах с общим числом зарегистрированных избирателей 66,7 млн (не учитывая зарубежные участки, Крым и Севастополь) против 42 регионов с общим числом зарегистрированных избирателей 56,8 млн в 2012 году (см. рис. 2). Под минимальными фальсификациями мы понимаем долю аномальных голосов, не превышающую 10% от всех голосов за Путина. Сократилось и число регионов с тотальными фальсификациями — 9 регионов с 6,45 млн зарегистрированных избирателей в 2018 году против 11 регионов с 9,8 млн избирателей в 2012-м. По сравнению с 2012 годом в список «чистых» регионов вернулись Нижегородская и Омская области, Приморский край, Марий Эл, Якутия, Тульская область, Удмуртия, ХМАО, Санкт-Петербург, покинули список «чистых» Астраханская область, Бурятия, ЕАО и Рязанская область. Что совсем удивительно — из категории тотально фальсифицированных в категорию заметно фальсифицированных переместились Мордовия и Татарстан. От чего не удалось избавиться — так это от пресловутой «пилы Чурова». Даже в регионах низкого уровня фальсификаций не обошлось без участков, поддавшихся соблазну изобразить явку в пресловутые 70%, а уж регионы с развитыми фальсификациями продемонстрировали пики явки на всех кратных 5 процентах после 70%.

На рис. 2 приведены распределения по явке голосов за кандидатов для трех групп регионов (группа 1 — минимальные фальсификации, группа 2 — заметные фальсификации, группа 3 — тотальные фальсификации). Интересно отметить разницу в характере распределения голосов между группами 2 и 3: если в группе 2 наблюдается выраженная «пила Чурова» с концентрацией участков на «красивых» явках, то в группе 3 она отсутствует — видимо, в этих краях результат важнее красоты.

Говоря о количественной оценке фальсификаций, надо помнить, что указанное на рис. 1 количество аномальных голосов (заштрихованная площадь) дает точную оценку только в случае, если фальсификации представляют собой чистый вброс (или приписку, что эквивалентно) голосов за нужного кандидата. Если же помимо этого имеет место перекладывание голосов от одного кандидата к другому (достаточно распространенная практика), то переложенное количество голосов A дает в аномальные голоса вклад A*(1+k), где k — масштабный коэффициент, совмещающий начальные участки распределений голосов за основного и остальных кандидатов. Чтобы корректно разложить аномальные голоса на вброс (приписку) и переложенные голоса, можно воспользоваться определяемым независимо положением главного пика распределения. Тогда для президентских выборов 2000–2018 годов получаем следующие результаты (официальные результаты для выборов 2000 года приведены по официальному протоколу, а не по использовавшимся в расчете (неполным) данным):

Добавление и переброс голосов по-разному влияют на явку и результат главного кандидата. Для удобства сравнения разных выборов можно использовать величину суммарного дополнительного преимущества над другими кандидатами, которое получает административно поддерживаемый кандидат от добавления и переброса голосов: добавленное количество голосов + удвоенное количество переброшенных голосов (поскольку при перебросе административный кандидат получает дополнительные голоса, а прочие кандидаты столько же в сумме теряют). По этому показателю выборы 2018 года занимают промежуточную позицию между выборами 2004 и 2012 годов, сильно отставая от рекорда выборов 2008 года. Кроме того, они превосходят по реальной явке все кампании эпохи Путина, исключая первые, самые конкурентные, выборы 2000 года.

Таким образом, в ходе нынешней президентской кампании президентской администрации удалось решить никогда ранее не ставившуюся задачу: достичь высокой явки и высокого результата при некотором снижении уровня массовых фальсификаций в день подсчета. В итоге прямые фальсификации составили порядка 8,6 млн голосов, вернувшись почти на уровень 2004 года, а рекордная после 2000 года реальная явка была достигнута комплексным воздействием непосредственно на избирателей — как пропагандистским, так и административным. Это представляется шагом в новом направлении: если выборные фальсификации чуровского стиля полностью исключали избирателей из процесса достижения нужного результата, то новый подход предполагает их максимально активное участие в тщательно контролируемых условиях.

   

Отмена губернаторских выборов в середине 2000-х привела к деградации региональных «электоральных машин», и в итоге — к провалу «Единой России» на выборах 2011 года. За последние годы Кремлю удалось, вернув выборность губернаторов, одновременно поставить эти машины под свой контроль: неизвестные в регионе московские назначенцы получают на выборах 70–80% — даже больше, чем аксакалы и тяжеловесы местной политики.

В 1990-е, 2000-е и даже в 2010-е мы привыкли, что в условиях персонификации российской политики популярность губернатора является решающим фактором, определяющим голосование в том числе за те партии, которые он поддерживает. Еще в 2011 году была видна явная связь электоральных проблем «Единой России» во многих важных регионах с предыдущей заменой губернатора. Уволив в 2009–2010 годах многих политических тяжеловесов, федеральный центр тем самым разрушил или дестабилизировал в этих регионах местные электоральные машины.

Сейчас мы наблюдаем нечто крайне странное с точки зрения того, как раньше голосовали российские регионы: почти исчезла (то есть сохранилась, но в незначительном объеме) дифференциация результатов на губернаторских выборах между «политическими тяжеловесами» с большим публичным опытом и свеженазначенными, ранее почти никому неизвестными технократами. К примеру, на выборах 10 сентября 2017 года очень высокие показатели демонстрировали новые назначенцы (А. Цыденов, А. Евстифеев, М. Решетников, А. Алиханов, Н. Любимова), набравшие более 80% голосов, несмотря на чужеродность в регионе и минимальный опыт в публичной политике. А такой «политический тяжеловес», как белгородский губернатор Евгений Савченко, набрал «лишь» 69,3%. Получается, что сейчас электоральный результат губернаторов лишь в небольшом числе регионов ограничен «сопротивлением среды», и почти любой человек, получив исполнительные полномочия, с гарантией получает и весомую электоральную поддержку.

В 2012–2017 годах в 86 случаях из 87 кампаний по системе муниципального фильтра побеждал действующий глава региона или врио главы. Лишь в 9 случаях победитель получил менее 60%. В 66 случаях разрыв между победителем и его основным соперником превышал 50 процентных пунктов. Единственное исключение — выборы губернатора Иркутской области 2015 года, выигранные коммунистом Сергеем Левченко. Здесь явка в первом туре составила всего 29,2%, и само назначение второго тура произвело на оппозиционно настроенных избирателей мобилизующее воздействие: они поверили, что от их голосов зависит результат выборов. Во втором туре явка повысилась до 37,2%, и почти все новые голоса получил Сергей Левченко, а результат врио губернатора С. Ерощенко упал до 41,5%. До 2016 года было еще несколько относительно конкурентных кампаний, в которых были шансы на второй тур (Москва, Якутия, Республика Алтай, Марий Эл, Амурская, Омская области).

Если в 2013–2016 годах хотя бы в одном случае победитель получал менее 55%, а кандидат, занявший второе место, — более 25%, то из 16 кампаний 2017 года ни в одной победитель не получил менее 60%, а кандидат, занявший второе место, — более 20%, и соответственно разрыв везде превышал 40 процентных пунктов. В Башкортостане М. Рахимов сменился на Р. Хамитова, в Тамбовской области О. Бетин — на А. Никитина, в Краснодарском крае А. Ткачев — на В. Кондратьева и т.д. Однако «электоральные аномалии» стали по наследству передаваться следующим губернаторам, сохраняя удивительную живучесть.

Почему с конкуренцией все стало так плохо и фактор личности настолько снизился? Как представляется, это происходит потому, что то, что мы наблюдаем сейчас, является не совсем выборами, даже в условиях снизившегося, по различным расчетам, объема прямых фальсификаций (хотя они все равно остаются значительными). Из системы фактически исчез фактор внутренней электоральной борьбы. Система, по сути, стала воспроизводить сама себя, а те, кто был способен эту борьбу вести (даже в 2012–2015 годах), были из нее выведены тем или иным способом или утратили мотивацию. «Выборами референдумного типа» постепенно с 2013 года в России стали не только выборы губернаторов по системе муниципального фильтра, а почти все выборы за редким исключением. Парадокс: в 2011 году фальсификаций было больше, но борьба была. Сейчас фальсификаций меньше, но борьбы почти нет (может, потому и меньше, что ее нет).

Из чего складывается эта система?

Фактор № 1: деперсонификация власти и оперативные замены «аллергенов»

Власть, насколько это возможно, деперсонифицировалась, превратившись в некий конгломерат, который обеспечивает на любых выборах поддержку власти и ее кандидатам просто потому, что они власть. Наличие тех или иных «аллергенов» и слишком не вписавшихся в регион фигур, «портящих» совокупный образ власти, купируется участившимися отставками губернаторов, а новые главы к выборам просто не успевают наработать антирейтинг. Быть «никаким» стало важнее, чем быть непопулярным.

Фактор № 2: неприкосновенность административного аппарата

Чтобы система обеспечивала результаты, при замене первых лиц должен продолжать работать реально организующий выборы управленческий аппарат. Пока он цел, губернаторы могут меняться, но итоги будут обеспечены. Как мы видим на местах, обычно губернаторы меняют только верхушку административной элиты, и делают это, как правило, постепенно.

Показательный пример — перемещение Республики Коми из статуса «северной электоральной аномалии» в 2011 году, которым она обладала при В. Гайзере, в привычный статус умеренно-протестного региона в 2016 году, как представляется, связано не столько с фигурой прежнего главы, сколько с силовым демонтажем почти всей прежней региональной бюрократической верхушки. Так, одним из фигурантов многочисленных уголовных дел стала даже бывшая глава облизбиркома. Разгром административной элиты, которая держится во многом на неформальных связях и обязательствах, круговой поруке, резко снизил управляемость выборами. Похожий эффект имели «дело Хорошавина» на Сахалине, разгром группы Боженова в Астрахани и ряд аналогичных дел.

Чем больше новые губернаторы и силовики начинают тотально менять чиновников, тем в большей степени разрушают машины, обеспечивающие результаты.

Фактор № 3: низкая явка и конформисты как основа «молчаливой поддержки»

Основа успеха при самом голосовании — мобилизация конформистов и административно зависимых групп избирателей. Этот контингент (от 5 до 20% от общей численности избирателей по разным регионам) дополняют мобилизацией за счет спецкатегорий голосования: после 2012 года на выборах губернаторов резко выросли проценты голосующих на дому и по открепительным. Теперь вместо открепительных активно применяются включения в списки через подачу заявлений по месту фактического нахождения. Независимые избиратели при этом на выборы часто не ходят, так как им просто не за кого голосовать (ситуация меняется только при появлении ярких оппонентов, проводящих кампании электоральной мобилизации).

Обращает внимание рост, по сравнению с 2012 годом, результатов В. В. Путина в Москве с 46,95 до 70,88%, в Санкт-Петербурге с 58,77 до 75,01%. Как представляется, он может быть объяснен кумулятивным эффектом, с одной стороны, кампании «электоральной забастовки», организованной сторонниками незарегистрированного кандидата в Президенты РФ А. Навального; с другой стороны, привлечения к участию в голосовании новых избирателей за счет вероятной мобилизации обычно не принимающей участия в выборах части аполитичных избирателей в силу беспрецедентно массированной кампании агитации за явку, а также расширения возможностей участия в выборах граждан, не имеющих постоянной регистрации в Москве и Санкт-Петербурге.

Фактор № 4: репрессии и поражение в правах потенциальных конкурентов и их спонсоров

Конкуренты, способные вести реальные кампании электоральной мобилизации и имеющие значимую поддержку избирателей, на выборы просто не допускаются. В результате бюллетень «вычищается», и де-факто у избирателей просто не остается выбора, голосование становится почти референдумом. Конкурентов выбивают или неформальным путем (показательно, что депутат Госдумы РФ от «Справедливой России» Александр Бурков не стал выдвигаться в губернаторы Свердловской области, зато вскоре был назначен врио губернатора Омской области), или формальным.

Изменение в начале 2012 года партийного законодательства в сторону регистрации большего числа партий сопровождалось одновременным расширением ограничений пассивного избирательного права для конкретных граждан. В мае 2012 года (одновременно с возвращением прямых выборов глав регионов) были введены нормы, в соответствии с которыми лишались права быть избранными осужденные к лишению свободы за совершение тяжких и особо тяжких преступлений. Таким образом, задним числом было введено дополнительное пожизненное наказание для граждан, причем во многих случаях речь шла о спорных решениях по «экономическим» статьям. После решения Конституционного суда ограничение было сокращено до 10 лет для осужденных за тяжкие и 15 лет — за особо тяжкие преступления. В 2013 году были также фактически введены имущественные ограничения: кандидаты обязаны к моменту регистрации закрыть счета в иностранных банках и осуществить отчуждение иностранных финансовых инструментов. Таким образом, почти все представители крупного бизнеса де-факто утратили право баллотироваться, либо оно стало обременено чрезмерными издержками. В совокупности, учитывая все указанные ограничения, а также ранее введенные запреты для лиц с двойным гражданством и видом на жительство в других странах, речь идет о сотнях тысяч граждан РФ.

Помимо этих системных ограничений, по конкурентам работают «точечно» через уголовные дела и иное давление.

Фактор № 5: деградация «системной» оппозиции и «договорные матчи»

Изменилось положение так называемой старой системной оппозиции, вступившей после некоторого периода фронды в новый альянс с властью с 2014 года. Прежняя «навязанная» безальтернативность в условиях малопартийной системы, когда протестному избирателю было больше не за кого голосовать, была утрачена в 2012 году. Под влиянием политики «кнута и пряника» (в качестве кнута выступали кампании информационной дискредитации, поддержка спойлерских проектов, в качестве пряника — увеличение бюджетного финансирования, назначения на посты и т.д.) они начали активно поддерживать официальную политику, во многом утрачивая прежнюю оппозиционную идентичность. Выборы 2013–2014 годов показали очень тревожные для этих партий тенденции снижения относительной поддержки избирателей (в частности, по сравнению с голосованием на выборах депутатов Госдумы 2011 года). В итоге к началу 2014 года сложился новый альянс этих партий с властью (что не мешает власти с ними периодически бороться в конкретных регионах), и общими усилиями они начали борьбу с новыми политическими проектами.

Ряд мер, предпринятых зимой 2013/14 года после активного участия новых партий в выборах 2013 года, был направлен в первую очередь на защиту «старых» партий и создание максимальных трудностей для новых (лишение большинства новых партий льгот при регистрации, резкое увеличение числа подписей избирателей для регистрации на выборах региональных парламентов по одномандатным округам). С выборов 2014 года уменьшается участие в выборах списков-спойлеров (они применяются в отдельных регионах — в основном там, где у «старой оппозиции» имеются конфликты с местными администрациями). Снижение конкуренции теоретически должно было помочь «старым системным» партиям: вероятно, некоторые их технологи надеялись, что возвращение стратегии «голосуй за любую другую партию» позволит им получить часть голосов незарегистрированных партийных списков и кандидатов. Однако выборы 2015–2017 годов показывают, что возвращения оппозиционного избирателя к этим партиям почти (за редким исключением) не происходит. Слишком сильная привычка к взаимодействию с органами власти создала для «системной оппозиции» проблемы в политическом позиционировании. Это ведет к самоограничениям как в кадровой политике и выдвижении кандидатов, так и в агитации.

В результате избиратель все чаще или находит новые проекты (там, где они есть, как было в Москве на муниципальных выборах 2017 года), или предпочитает вообще не ходить на выборы. Навязанная оппозиционному избирателю безальтернативность в условиях изменения имиджей партий и при снижении качества списков и качества организации избирательных кампаний работает намного хуже, чем до 2011 года.

Фактор № 6: дефицит ресурсов из-за кризиса

Описанное выше усугубляется фактором социально-экономического кризиса: у способного ранее спонсировать даже в таких условиях политику бизнеса почти не остается на это ресурсов. Начиная с 2014 года заметно постоянное ухудшение ситуации. Не секрет, что наиболее активно в политику ранее вкладывались девелоперские компании, крупный торговый бизнес, отдельные банки (это хорошо видно по составу кандидатов). Почти все они — в крайне сложном положении или вообще прекратили существование.

Фактор № 7: депрофессионализация выборов

Дефицит ресурсов в сочетании с приходом в политику большого числа неофитов, не готовых и не желающих привлекать на выборы профессиональных консультантов, негативно сказался на качестве проведения и организации избирательных кампаний. Агитация в стиле «сам себе режиссер» обычно просто неспособна конкурировать с профессионально организованными кампаниями власти и ее кандидатов. При этом сам рынок политконсалтинга сжался и деградировал как из-за «единых» избирательных дней и невозможности для большинства иметь более одного заказа за год, что делает профессию нерентабельной, так и из-за описанного выше кризиса. По сути, большинству технологов не остается ничего иного, как бороться за право работать на кандидатов власти.

Результат: бороться с властью стало некому, не на что и часто нечем. Оставшихся она «вычищает» всеми доступными способами. Стоит ли удивляться тому, что выборы во многом утратили альтернативность. Чтобы ситуация изменилась, должны измениться сформировавшие ее факторы. Они изменятся, вопрос — когда и по какой причине.

   

Парадокс гегемонии состоит в том, что чем больше она опирается на принуждение, тем более нуждается в демонстрациях «добровольности» со стороны населения. Опробованная Кремлем технология «принудительной явки» могла добавить не менее 6% голосов. Что говорит нам эта технология и ее триумфальный результат об эволюции политического режима и социального порядка современной России?

Россия-77: Режимы и цифры

Президентские выборы 2018 года все же принесли сенсацию. Дело не в том, что результат Путина превзошел результаты прошлых голосований, а в том, что сама цифра 77% на федеральных выборах в России никогда раньше не встречалась, и ее явление указывает на переход к новому состоянию и политического режима, и стоящего за ним социального порядка.

Вообще, формальный показатель исхода выборов — процент голосов победителя — вполне достоверный индикатор того, как реально распределена власть в обществе. Если говорить о поляризованных выборах (президентских выборах с двумя кандидатами или парламентских, где основной партии противостоит оппозиция), то можно выделить несколько интервалов, ассоциируемых с разными политическими и социальными порядками.

Так, результат, тяготеющий к рубежу 50% и укладывающийся в интервал примерно до 60%, свидетельствует в общем случае, что доступ к ресурсам у разных политических коалиций и конкурирующих элитных групп если не равный, то, во всяком случае, вполне сопоставимый. Он означает, что существуют мощные группы в элитах, поддерживающие противостоящие коалиции; эти коалиции институализированы, располагают развитыми сетями медийной поддержки; и существует (даже если не реализуется) значимая вероятность перехода власти по итогам выборов. А ее наличие заставляет профессиональную бюрократию во всяком случае поддерживать дистанцию в отношениях с политическими и элитными кланами. В результате патронажные сети строятся преимущественно на покупке лояльности, а не на принуждении.

В общем, такие исходы свидетельствуют о конкурентности политического режима, хотя не обязательно о том, что в стране демократия. Напротив, целый большой класс режимов в мире принадлежит как раз к разряду конкурентных недодемократий, где конкурентность соседствует со слабым правопорядком и слабыми институтами. К нему некогда относилась Россия, к нему относится Украина и целый ряд стран Латинской Америки.

Вторым классообразующим значением можно считать цифру квалифицированного большинства — 66%. Это режимы, в которых доминирующий игрок получает на выборах результат в диапазоне 60–70%. Здесь вероятность победы оппозиции на выборах отсутствует, а результат свидетельствует об устойчивом неравенстве в доступе к ресурсам политических коалиций и элитных групп. Вместе с тем около трети населения здесь голосует за другие партии, а значит, оппозиция легитимна и устойчива — она неотъемлемый элемент политического пейзажа, располагает поддержкой части элитных групп и ресурсами, хотя и недостаточными для победы, но достаточными для поддержания собственной инфраструктуры. Здесь существует значимый сегмент оппозиционных медиа.

В этот разряд в основном попадают режимы, которые Стив Левитски и Лукан Уэй назвали «конкурентными авторитаризмами». Фундаментальной целью такого режима является создание гарантий неперехода власти по итогам выборов, что необходимо для формирования устойчивых клиентел — клиенты должны быть уверены, что патрон не лишится полномочий и ресурсов в следующем году.

Наконец, следующий регистр — это режимы, где инкумбент или доминирующая партия из раза в раз получают на выборах 75–85%. Здесь речь идет не об устойчивом доминировании, а о подавляющем преимуществе, гегемонии. Такие исходы свидетельствуют, что оппозиция маргинальна и подвергается систематическим притеснениям; в отношении нее практикуются как мягкие, так и жесткие репрессии. Элитные группы не оказывают ей значимой поддержки и ограничены в использовании ресурсов. Патронажные сети поддерживаются при помощи насилия не меньше, чем за счет покупки лояльности. А сегмент независимых медиа слаб и маргинален. Выборы не имеют даже видимости конкуренции — главному кандидату противостоят малозначимые договорные фигуры. Такие режимы именуют полными авторитаризмами. Они являются переходной формой к полной гегемонии — режимам, практикующим на выборах результаты победителя в 90 и более процентов.

Россия за почти 30 лет своей постсоветской истории прошла путь от первой группы конкурентных недодемократий в 1990‑х годах (исходы выборов в диапазоне 50–60%, см. рисунок 1), через вторую стадию конкурентного авторитаризма (исходы выборов 2004–2012 годов в диапазоне 60–70%) и стоит на пороге перехода в третью — полных авторитаризмов. Именно в этом состоит историческое значение путинского результата 2018 года. Пока он является однократным, а вопрос, удастся ли закрепить его институты, остается открытым, но одной ногой Россия уже в Средней Азии.

Разумеется, в странах, где президенты и правящие партии регулярно получают на выборах 75–95%, в обществе широко распространено представление об исключительной популярности и безальтернативности лидеров. Однако факт состоит в том, что столь талантливые руководители, способные снискать признание практически всей нации, появляются преимущественно в трех группах стран: большой части стран Африки, многих азиатских странах и «азиатской» части стран бывшего СССР (плюс Белоруссия). В прочих, и в особенности в развитых странах столь талантливых руководителей не встречается — климат или состояние почв, по-видимому, этому препятствуют.

Среди большой группы стран с очень талантливыми и потому популярными лидерами, в свою очередь, выделяются две модели, которые условно можно назвать азиатской и африканской. В азиатской модели невероятная популярность действующих руководителей сопряжена с устойчиво высокими темпами роста. В «африканской» феноменальная популярность не связана даже с фундаментальными показателями экономики. Россия, находящаяся в состоянии длительной стагнации, в этом отношении тяготеет скорее к африканской семье.

Еще раз подчеркнем: совершенно неважно, как, с помощью каких манипуляций достигнут результат в 60 или 80%, — он в любом случае свидетельствует прежде всего о характере распределения ресурсов, режиме доступа к ним разных групп и, соответственно, о состоянии политической инфраструктуры: наблюдатели, политические партии и гражданские организации, независимые СМИ (обсуждение проблемы пороговых значений итогов выборов для характеристики типа режима см., например, у Тату Ванханена, Ларри Даймонда, Беатрис Магалони и др.). Если бы доступ к ресурсам был более конкурентным, а политическая инфраструктура — более плюралистичной, то такого результата на выборах бы не было.

Три России: как работает электоральный авторитаризм

Различия трех типов режимов и стоящих за ними социальных укладов хорошо иллюстрируются на межстрановых сравнениях, но обнаруживаются и внутри России, если взглянуть на ее электоральный опыт не только во временном, но и в горизонтальном разрезе. На рисунке 2 мы видим ранжированные по убыванию средние результаты властного кандидата-инкумбента на президентских выборах 2004–2012 годов в российских регионах.

На левом фланге хорошо видна группа с резким ростом процента за кандидата власти, его средний результат здесь — около 80%. Затем следуют примерно 45 регионов с результатами в диапазоне 60–70% и, наконец, группа из примерно 25 регионов с диапазоном 55–60%.

Группы регионов на разных концах дуги — это территории разной политической культуры. В группе слева («электоральных султанатах», по меткому выражению политолога Дмитрия Орешкина) местные власти достаточно произвольно рисуют как явку (она здесь в среднем около 80%), так и голоса за главного кандидата. Здесь практически нет инфраструктуры оппозиции и независимых СМИ, поэтому даже вполне очевидные и массовые фальсификации не могут вызвать серьезного общественного резонанса: резонаторов нет, а население не рассматривает выборы как инструмент политического участия. Здесь доминируют клиенталистские и патримониальные формы социальной организации с достаточно жесткой лояльностью.

На другом конце — преимущественно регионы крупных городских агломераций и «регионы фронтьера» (Н. Зубаревич), располагающие какой-то инфраструктурой гражданского участия: наблюдатели на выборах, независимые СМИ, гражданские организации. Явка на президентских выборах (официальная) здесь составляет 40–55%, местная бюрократия ограничена в возможностях фальсификаций — слишком явные способны вызвать серьезный медийный резонанс и возмущение. Да и принуждать к фальсификациям здесь сложнее — лояльность не такая жесткая.

При всей важности и яркости термина «электоральные султанаты» мы все же предпочитаем оперировать моделью «трех Россий», которая позволяет понять не только феномен «султанатов» (Россия-3), но и то, как голосует остальная Россия — продвинутая городская Россия-1 и промежуточная Россия-2.

Если взять такой типичный регион России-2, как Нижегородская область, то мы обнаружим, что картина голосования внутри него почти повторяет общероссийскую (см. рисунок 3). Здесь есть свои «электоральные султанаты», где результат Путина в 2012 году находился в диапазоне 75–88% (это 6–7 территориальных комиссий: Шахунская, Починковская, Лукьяновская и т.д.), а есть и 12 таких, где он был ниже 60%. Предсказуемо последние почти исключительно сосредоточены в Нижнем Новгороде и других городах области. Это разные политические культуры в рамках одного региона: в первой группе можно рисовать что угодно; во второй цена вбросов и фальсификаций гораздо выше, а потому их объем ограничен. Россия-2, таким образом, представляет собой промежуточное состояние — смешение анклавов более конкурентной социальной среды, которые, однако, «гасятся» консервативными «медвежьими углами».

Модель «трех Россий» позволяет понять более предметно, как устроен российский электоральный авторитаризм. Если посмотреть в разрезе не регионов, а окружных комиссий (ОИК), что позволяет расщепить регионы на городскую часть и периферию, то картина трех Россий на примере думских выборов 2016 года выглядит особенно впечатляюще. Как видно на рисунке 4, в России-3 проживает всего 15% избирателей, но так как в официальных результатах отражено, что почти 80% из них голосовали, а 76% голосовавших поддержали «Единую Россию», то эти территории вложили почти 10 млн голосов в победу «партии власти». В России-2 живет 30% избирателей, явка здесь 50%, и 56% из них поддержали «партию власти», дав ей таким образом еще 10 млн голосов. Наконец, в России-1 живет более половины избирателей, но меньше 40% из них пришли на выборы и лишь 40% проголосовали за «Единую Россию», в результате вложив в ее победу лишь 9,15 млн голосов. Иными словами, российская Дума сформирована преимущественно из голосов консервативной России-3 и смешанной России-2, а представленность избирателя России-1 в ней в четыре раза ниже, чем России-3.

Эта манипуляция — резкое смещение представительства в пользу регионов с консервативной электоральной и политической культурой — достигается, во-первых, за счет искажений со стороны предложения (партии и политические группы, за которые могли бы голосовать многие жители городов, не допускаются до выборов и не имеют доступа к массовым СМИ), а во-вторых, за счет масштабных фальсификаций в регионах консервативной политической культуры. Как показали интервенции наблюдателей Навального в «электоральные султанаты» на выборах 2018 года, реальная явка здесь вряд ли серьезно отличается от той, что характерна для остальной России; это значит, что более половины голосов здесь просто нарисованы (подробнее — в материале Сергея Шпилькина). Фальсификации увеличивают вес этих регионов в конечном результате, и в итоге Россия выглядит несколько другой страной, чем она есть на самом деле. Это и есть портрет российского электорального авторитаризма, каким он был последние 15 лет. До последних президентских выборов.

От трех Россий к полутора: две гипотезы

Главным событием президентских выборов 2018 года стало исчезновение с радаров России-1. На рисунке 5 показано, как голосовали регионы в 2012 и 2018 годах. При том, что крутой подъем на левом фланге в целом сохранился, загиб вниз на правом фланге исчез. Продвинутая Россия-1 на этот раз проголосовала так, как голосует нижний регистр России-3. Свою идентичность эти регионы сохраняют отчасти в более низкой явке, но в смысле результата «кандидата власти» они уложились в узкий диапазон 65–75%.

Точно то же самое мы наблюдаем и в нижегородском регионе из России-2 (см. рисунок 6). Здесь также районы выстроились под одну гребенку, и отличие городских избирательных округов от периферии практически исчезло.

Таблица 1. Явка и голоса Путина в 2012 и 2018 годах, тыс. человек

Источник: ЦИК РФ

Принудительная явка: что она говорит о режиме и обществе

Таким образом, если исключить прямой фальсификат (не менее 8,5 млн голосов, по расчетам Шпилькина) и примерно 7 млн голосов принудительного голосования, то показатель реальной «добровольной» явки мог составить 56–57 млн человек, или немногим более 50%, а результат Владимира Путина — уменьшиться примерно на 13,5 млн голосов, до 43 млн. При этом Путин все равно получил бы чуть более 70% — это соотношение не изменилось бы: оно задано «качеством» альтернативных кандидатов, их ресурсов и избранной оппозиционными группами стратегией.

Фальсификации и принудительная явка позволили замаскировать неконкурентный характер выборов. Исходы выборов с высоким результатом победителя и низкой явкой хорошо известны и свидетельствуют именно об этом. Они стали привычными в последней волне губернаторских выборов в России, а избранный на 10 дней позже Путина новый президент Египта Абдул-Фаттах Ас-Сиси умудрился получить 97% при явке 41% (это стало результатом неудавшейся в России забастовки избирателей). В целом такие исходы указывают на неустойчивость достигнутого авторитарного равновесия.

Однако, как было сказано, реальностью, отражающей фактическое распределение власти и характер политических институтов, являются формальные результаты выборов, какими бы способами они ни были получены. Эти способы, собственно, и демонстрируют «пределы власти» режима. А потому феномен принудительной явки — нового института электоральных манипуляций, обеспечивший триумфальные цифры последних выборов, — заслуживает пристального внимания.

Прежде всего важно напомнить, что фактическая явка на выборах 2018 года оказалась (без учета Крыма и Севастополя) такой же, как на прошлых. Это позволяет предположить, что привлеченные в рамках кремлевской кампании контингенты заместили кого‑то, кто ходил на выборы 2012 года, но не пришел сейчас. И действительно, явка в большинстве «проблемных» с точки зрения Кремля территорий России‑1 и городской части России‑2 составляла в 2012 году 55–60%, т. е. половина населения (если вычесть накрутки и фальсификации) на выборы не ходила. Эта половина, в свою очередь, делится на тех, кого не устраивает набор кандидатов и отсутствие интриги (информированная индифферентность), и тех, кто не ходит в силу своей невключенности в политические повестки и неверия в электоральные процедуры (неинформированная индифферентность). Скорее всего, к последнему классу относятся люди с доходом ниже среднего (но не самые бедные), низкой и неспециализированной квалификации. В целом — это низшие категории работников крупных промышленных предприятий, работники многочисленных муниципальных организаций и предприятий и пр.

Именно здесь, задействовав корпоративный рычаг, Кремль искал резерв явки. По сути дела, речь шла о мобилизации контингентов России-3 внутри России-1 и городов России-2. Однако если в реальной России-3 присутствие этих людей на избирательных участках было в значительной мере виртуальным — его рисовали в протоколах, то в России-1 и России-2 их решили найти и добровольно-принудительно привести на участки.

При этом интенсивность принуждения разнилась для разных контингентов, а кроме того, принудительной была именно явка, а не голос за определенного кандидата. В результате голоса пришедших распределялись в соответствии с медианными предпочтениями. Правда, формы контроля явки усиливали подозрение этих контингентов в том, что их выбор тоже контролируется (в особенности там, где требовалось отправлять фото бюллетеня). Но даже при этом голосование в рамках кампании принудительной явки демонстрирует лояльность привлеченных контингентов режиму и Владимиру Путину, хотя и несколько специфического рода. Возможно, это именно то, что Глеб Павловский описывает как «демобилизованную» лояльность «путинского большинства».

«Демобилизованное большинство»

Действительно, кремлевская кампания административной мобилизации в значительной мере заместила традиционную предвыборную политическую мобилизацию. Как отмечали многие эксперты, собственно предвыборной кампании Владимир Путин практически не вел. Ни рейтинги одобрения властей, ни показатели информационной вовлеченности населения (его внимания к политической повестке), ни данные телеметрии не демонстрировали всплеска политизации, характерного для президентской гонки. Скорее даже наоборот: индексы отношения к власти слегка снижались, внимание к информационной повестке было подчеркнуто слабым. В мониторингах «Голоса» отмечался низкий уровень внимания к выборной тематике в информационных программах центральных каналов (здесь и здесь). Даже знаменитое военизированное послание президента среди запомнившихся событий марта упомянули лишь 18% респондентов (Олимпиаду в Корее — 30%), а среди возрастных групп 18–39 лет — всего‑навсего 13% (данные «Левада‑центра»).

Иными словами, Кремль практически отказался от идеи дополнительно мобилизовать избирателей традиционными средствами политической кампании, сделав ставку на административную. Дело в том, что возможности политической мобилизации выглядели в значительной мере исчерпанными. На заданный в январе «Левада‑центром» вопрос «Какая из перечисленных проблем больше всего мешает успешному развитию страны?» с большим отрывом побеждал ответ «Власть отдает приоритет внешней политике, не уделяя должного внимания решению внутренних проблем в стране», его выбрал 31%, и даже проблема коррупции оказалась далеко позади (18%). В такой ситуации традиционная внешнеполитическая мобилизация могла дать скорее обратный эффект.

Фетиш явки: принуждение к добровольности

С другой стороны, кампания принудительной явки как новая техника электоральных манипуляций свидетельствует о новом уровне жесткости патронажных, корпоративных и административных отношений. Раньше политическое и электоральное поведение гражданина практически не было элементом его клиентелистских и корпоративных лояльностей (за исключением особых контингентов). Не было оно и предметом взаимоотношений кремлевской и местных администраций с коммерческими предприятиями. Теперь автономия каждого из этих субъектов — от региональной администрации до владельца или директора предприятия и их рядового работника — существенно сократилась.

Как пишет Александр Кынев в своем тексте «Деперсонализация: электоральные машины с внешним управлением», новые уровни солидарного голосования за единственного кандидата уже несколько лет как стали нормой на возрожденных выборах губернаторских. Здесь цифры 77, 80 и 87% теперь встречаются не только в традиционных «султанатах», но и в таких регионах, как Калининградская или Ярославская область. И главная причина — сокращение возможностей как публичной, так и внутренней конкуренции элитных групп. При этом региональные электоральные машины не связаны больше с фигурой конкретного губернатора, и произвольно присланные Москвой варяги получают даже большие проценты, нежели местные «тяжеловесы».

Последнее означает, что ресурс московской «вертикали» имеет больший вес, чем традиционный ресурс регионального патронажа. И в этом нет ничего удивительного, учитывая, что силовые, репрессивные возможности были «вынуты» из‑под губернаторов, а сами они теперь являются не субъектами, а объектами репрессивного давления. И губернатор, и мэр, и руководитель предприятия вне зависимости от формы собственности в любой день могут оказаться фигурантами уголовного дела и отправиться в тюрьму.

Этот принципиальный сдвиг жесткости авторитарных институтов и дальнейшее сжатие поля публичной политики позволили Кремлю дополнить три традиционные опоры электорального доминирования (ограничение доступа к выборам нежелательных партий и кандидатов, контроль СМИ и информационное доминирование, прямые фальсификации) технологией принудительной явки, обеспеченной солидарной ответственностью местных администраций и расположенных на их территории корпораций. Вообще, можно сказать, что главное отличие режимов с поддержкой лидера в диапазоне 60–70% от тех, где уровень поддержки составляет 75% и выше, состоит в масштабах и роли механизмов принуждения.

Факторы, обеспечивающие триумф авторитарных выборов, являются, разумеется, и картой рисков режима. К таковым в нашем случае относятся дальнейшее ветшание мобилизационной информационной повестки, сбой «машины страха» — репрессивной системы, поддерживающей дисциплину административного и корпоративного секторов, снижение лояльности в группах, охваченных «принудительной явкой», в результате чего формы мягкого давления окажутся неэффективны, и наконец возвращение на политическую арену контингентов России-1. Причем совпадение хотя бы двух рисков может вызвать кумулятивный эффект, активизирующий их все. Авторитарный режим похож на большой чугунный шар, лежащий на доске, которая устойчиво и надежно придавливает общество до тех пор, пока эта доска по каким-то причинам не накренится.

Именно поэтому авторитарные режимы так озабочены демонстрацией своей гегемонии и не могут ограничиться простым преимуществом на выборах. Демонстрация гегемонии легитимирует репрессивные политики в отношении оппозиции, жесткость патронажных связей, поддерживает депрессию в рядах несогласных. Если бы итог выборов показал победу Владимира Путина на низкой явке, это не только бы принесло моральное удовлетворение оппозиции, но и понизило бы лояльность авторитарным институтам всех прочих акторов: бюрократии, бизнеса, региональных элит. Парадокс гегемонии состоит в том, что чем больше она опирается на принуждение, тем более нуждается в демонстрации «добровольности» со стороны населения. В этом и состоял сокровенный смысл «погони за явкой», ставшей стержнем нынешней президентской кампании.

Что же касается популярности Владимира Путина, то оспаривать эту популярность не имеет смысла, пока перечисленные выше поддерживающие ее авторитарные институты работают, так же как не будет иметь смысла о ней вспоминать, когда и если они перестанут работать.