Немосква

Советское государство руководило людьми и пространством: указывало, где и как строить города, кого и сколько в них расселять. Сегодняшнее государство стремится руководить извлечением доходов из всего, что досталось ему в наследство.

Советские архитекторы, мечтавшие изобрести человеческие поселения нового типа, проектировали красивые зеленые поселки, растущие вокруг заводов, клубов и местной власти. В реальности новые производства строились, а города-сады вокруг них часто так и оставались на бумаге, и даже дома не успевали построить. Расселенные по палаткам и баракам вчерашние крестьяне превращались в трудовые ресурсы, полностью принадлежащие предприятиям.

В 1950-е годы, когда у государства-модернизатора дошли руки до жилья, были созданы нормы и правила проектирования не просто домов и городов, а всей среды — общей для Хабаровска, Иркутска, Новосибирска, Свердловска, Великого Новгорода, Краснодара и Калининграда. Центром этой среды по замыслу создателей был человек. Все необходимые занятия — детский сад, школа, спортивная площадка и парк — рисовались на плане в оптимальной доступности для всех жителей.

Этот горизонтальный уровень вписывался в иерархию большой страны: в самом низу — работа и жизнь в отдельной квартире, встроенной в микрорайон. Выше — район с поликлиникой, отделом милиции и кинотеатром. Еще выше — город с администрацией и драматическим театром, еще выше — республиканский уровень с региональным руководством и, наконец, на самом верху — страна с центром власти в московском Кремле, видимом каждый день по телевизору.

Наследники утопии

Эта тщательно продуманная социальная схема не предполагала только одного — внезапного вторжения мотива извлечения прибыли, мотива, которого в ней в принципе не должно было быть. Цена на землю и рынок недвижимости были теми вещами, которые советская система обязана была игнорировать. Официально весь смысл советской власти состоял в том, чтобы благоустроить жизнь человека труда, исключив долю капиталиста и дельца.

Предприятия, города и дороги должны были обеспечивать людей необходимыми благами, не тратя никаких ресурсов на ренту для собственников, не думая о цене земли. Рукотворная среда, спроектированная в советское время и до сих пор нас окружающая, была задумана для чего угодно, но не для извлечения прибыли. Но СССР рухнул в итоге именно потому, что люди, работавшие на власть, решили стать капиталистами и дельцами. Силы, считавшиеся последними, стали первыми: извлечение ренты стало центральным мотивом поведения новой России, обживающей пространство, для извлечения ренты не предназначенное.

Материал, скреплявший Советский Союз, исчез, но все, что было создано, осталось — и со всем этим нужно было что-то делать. Как будто пришли колонизаторы и начали разбираться с доставшимися им от аборигенов странными конструкциями, заводами, ракетами, машинами, домами, мостами, районами и республиками. Невозможные в рыночной среде предприятия иногда работают до сих пор. Невозможная схема расселения людей, заложенная нерыночной индустриализацией, существует до сих пор и преодолевается крайне медленно. Невозможный, доставшийся от СССР федерализм весь разошелся по швам и до сих пор требует восстановления на новых, плохо понятных основаниях (см. статью Андрея Захарова).

Коммерческое освоение

«Советская пространственная стратегия была построена на привязке городов к индустриальным предприятиям и месторождениям сырья, — говорит директор архитектурной школы МАРШ Никита Токарев. — Но в наше время стратегия стала коммерческой. Государственное распределение населения прекратилось, и начали действовать естественные факторы. Стройки идут там, где жилье можно продать. Население перетекает в те места, где есть работа и выше качество жизни. Эта стратегия логически приводит к агломерации».

Люди стягиваются в большие города, но не все разом — всей семье переехать слишком дорого. Металлургические, машиностроительные производства сокращают людей, и мужчины едут зарабатывать на стройки и нефтегазовые месторождения; женщины едут в города работать нянями или сиделками. Если учитывать эту маятниковую миграцию, то мы увидим, что страна находится в постоянном движении вокруг центров притяжения — ресурсных регионов, теплых регионов и столиц. Возвращаются домой не всегда и не во всякий регион. Краснодар, например, за последние семь лет увеличился вдвое — читайте об этом в тексте Нины Шилоносовой (на полях к нему — график самых привлекательных регионов России).

Молодое поколение едет учиться и работать — и здесь уже речь о движении вперед, а не о возвращении. Прочитайте о драме переезда в Москву в тексте Анастасии Дагаевой, выросшей в Саянске, приехавшей учиться в Иркутск и реализовавшей себя в Москве. Эта история уже «американская» — в том смысле, что в США человек в поисках учебы, работы, новой учебы и новой работы в среднем в течение жизни переезжает 11 раз.

От освоения к присвоению

Пространство вокруг все то же, но его как будто заново нужно осваивать. Между тем у тех, кто смотрит не из Москвы, сама логика «освоения» вызывает вопросы. Что нас осваивать, если мы и так тут живем? (См. статью Андрея Тесли.) Возможно, дело в том, что от традиционной логики освоения — старой, еще дореволюционной — есть только внешние, формальные признаки вроде «дальневосточного гектара». Москва неуверенно произносит слова «развитие» и «освоение», но в действительности речь идет о присвоении. Контролировать добычу полезных ископаемых, извлекать и распределять ренту Москву учить не нужно. Центр внимательно следит за доходами и определяет стратегии расходов регионов и, если регион влезает в долги, ставит траты под еще более строгий контроль.

Бизнес-освоение — тоже своеобразная колонизация. Немногие местные компании способны противостоять финансовым возможностям столичного бизнеса. В каждом регионе есть истории о предприятиях и торговых сетях, обанкроченных, скупленных московским бизнесом или уступленных ему, — это, к примеру, продажа созданной в Краснодаре сети «Магнит» банку ВТБ, это и банкротство созданной калининградцами сети «Вестер», и покупка «Виктории» московской «Дикси» (см. статью Олега Кашина о Калининграде).

После того как перестали действовать силы, скреплявшие Советский Союз в единое целое, новое собирание России свелось, по сути, к усилению Москвы. Москва — регион, обладающий самой мощной силой притяжения. Но действительно ли это сила того рода, которая развивает страну? Сверхцентрализация, концентрация ресурсов, собирание населения в 20 самых больших городов — это всего лишь следствия установки на извлечение максимума прибыли из того, что досталось в наследство от старших поколений. Сила государства — в том, чтобы давать возможность развития тем, кто готов не только распродавать наследство, а создавать новые ценности.

   

Логика защиты и обороны оказалась для российских окраин ловушкой: в рамках такой логики легко обосновать опеку и попечительство и трудно отстаивать собственную свободу. Пограничная зона России — это зона отсечения от других, а не зона контакта и взаимодействия.

Получилось так, что за последний год у меня оказалась возможность сопоставить в качестве «местного жителя» взгляд на Москву сразу из двух крайних точек России — сменив свой родной Хабаровск на Калининград. Парадоксальным стало то, что во многом этот взгляд — совпадает. Отчасти это обусловлено, видимо, оптикой наблюдателя — ведь свой взгляд ты несешь вместе с собой, — но, думается, не одно лишь субъективное сказывается в этом совпадении.

Обе точки на карте, ставшие для меня своими, являются имперскими окраинами: Дальний Восток России сближается с Дальним Западом при всех различиях в том, что противопоставляет себя «центральной» России, оказывается и неким местом освоения, и местом встречи с «другим», «иным» — пограничьем, где «другой» доступен не как некая абстракция, а дан непосредственно. Россия не окружает тебя со всех сторон, а оказывается «за спиной», чем-то, что начинается вот здесь и тянется непонятно куда, в глубину, указывается неопределенным взмахом руки.

Первая карта страны

В 1745 году после 20 лет трудов на русском, латинском, немецком и французском языках выходит первый официальный атлас российского государства: «Атлас Российской, состоящий из девятнадцати специальных карт, представляющих Всероссийскую империю с пограничными землями, сочиненный по правилам географическим и новейшим обсервациям…».

Из этого образа границы вырастает сложная система описания себя и отношения к центру: прежде всего это представление о самих себе как о «форпосте», представителях целого, больших, чем сам центр. Так, примечательно, что на Дальнем Востоке более 90% жителей называют себя русскими, хотя известно, что колонизация этих мест осуществлялась во многом выходцами из южных губерний Российской империи, равно как и советская переселенческая политика была далека от этнической однородности. Область освоения сработала как классический «плавильный котел»: «русскость» здесь не отсылает к этническому или, во всяком случае, не к каким-либо этническим корням, а является обозначением принадлежности к большому национальному — политическому и культурному — пространству.

Соответственно, одним из значимых образов, предъявляемых вовне (центру), является подчеркнутый «патриотизм». Его спутником выступает «сепаратизм»: с одной стороны — как то, с чем борются и чему противостоят, а с другой стороны — то, что присутствует постоянно как обратная сторона того же «патриотизма». Центр в этой логике обязан оказывать приоритетное внимание и заботу не только в силу подстерегающих опасностей и их актуальности, но и потому, что в противном случае — при пренебрежении с его стороны — всегда открыта другая возможность.

Мечта об отдельной, свободной от центра, от Москвы жизни — постоянная обратная сторона первого образа. Москва в этих образах оказывается подобной нелюбимому мужу, который в идеале должен обеспечить и не мешать жить. На Дальнем Востоке в особенности сильны весьма вроде бы отличные по содержанию, но совпадающие по функционалу в отношениях с центром мифы нынешних обитателей как тех, кто либо отправился осваивать дикий край, либо является их потомками — героических людей и людей приказа, отправленных империей служить или работать на ее окраине, либо тех, кто был сослан или отправлен в лагеря — потомков и наследников жертв империи. И в том, и в другом случае — при всем различии вроде бы статуса прародителей, впрочем, во многих семейных историях переплетающихся, — нынешние обитатели притязают на моральное право требовать от империи или ее наследников возврата долга. Сам факт их жизни на окраине уже является неким подвигом: дальневосточник не просто живет, но «несет службу» или «отбывает наказание», его место жительства не является естественным — и тем самым предполагается, что оно должно быть вознаграждено, компенсировано, оценено особым образом.

Отсюда специфический язык говорения с центром: Дальний Восток необходимо «развивать» и «осваивать», у него нет собственного, «естественного» места — с ним требуется что-то «делать». С далеким центром необходимо говорить на его языке и задействовать его страхи: в случае с Дальним Востоком это «китайская угроза», призрак китайцев, которые толпами заполняют пустые пространства, в случае с Калининградом — некая «германизация». И в том, и в другом случае это и способ говорить с Москвой на ее языке, на языке тех угроз, которые она сама воображает, и в то же время использовать ее в своих собственных, сугубо местных играх — обвиняя кого-то в потворстве китайскому влиянию или заподозривая в утрате бдительности перед лицом ползучей «германизации».

Проблема в том, что Дальний Восток и, в меньшей степени, Калининград так и остаются неким «пространством» — тем, что необходимо «освоить», осуществить некое действие извне. Предметом постоянного раздражения для местных являются вроде бы — в глазах Москвы — потенциально благотворные программы «развития», привлечения новых переселенцев и т.п. Те, кто уже живут здесь, не находят себя в этих начинаниях: они претендуют быть предметом заботы, настаивают на том, что вопрос не в новых переселенцах, а в том, как удержать наличных, как сделать так, чтобы не уезжали, а не пытаться привлечь новых, — в этой логике решение первого вопроса приведет за собой и автоматическое решение второго, тогда как стремление вновь и вновь начинать как будто с чистого листа, вновь начинать «освоение» означает, что оно никогда не закончится — подобно тому как «развивающиеся» страны имеют мало шансов когда-либо стать «развитыми».

1990-е были временем слабости центра: распад прежних связей сначала привел к растерянности, а затем начали выстраиваться новые связи. Так, дальневосточники обнаружили, что они не только намного ближе к Корее или Китаю, чем к Центральной России, но и с точки зрения коммерции зачастую удобнее ориентироваться на Новую Зеландию или Канаду, чем на бывших партнеров по ту сторону Урала. Калининград переживал не только новую отъединенность от остальной России, оказавшись со всех сторон окруженным заграницей, но и новую близость к внешнему миру. Центр в эти годы ничего не мог дать — кроме свободы, возможности выживать так, как получится.

Возвращение государства с 2000-х оказалось и новыми возможностями, и сокращением прежних. Восстановление контроля означало постепенное отсечение возможностей выстраивать внешние связи — потери компенсировались приходом больших государственных проектов и московских корпораций, сшивающих заново, по прежним советским лекалам, расползшееся пространство. Привычный язык «границы», логика защиты и обороны, оказался ловушкой, поскольку он хорошо обосновывает как раз опеку и попечительство и предоставляет мало ресурсов для отстаивания собственной свободы деятельности — границы не как отсечения от других, а как зоны контакта и взаимодействия. Москва в последние полтора десятилетия оказалась во многом дающей то, чего требовали и к чему взывали в предшествующие годы, — с той существенной оговоркой, что эти требования не предполагали соответствующих обязательств и последствий или предъявлялись как заведомо неисполнимые.

В современных реалиях сохраняется знакомая конфигурация имперского пространства: вертикальные связи преобладают над горизонтальными, что может проиллюстрировать хоть транспорт, когда путь от одного региона к другому оказывается самым быстрым, если лететь через Москву. Особенность границы в том, что здесь имперское — не нечто, «наложенное» извне, как рамка, а то, через что изначально выстраивается существование. Или, если угодно, далекие окраины по отношению к центру и есть сама рамка, заключающая, ограничивающая нечто аморфное, содержащееся в ее границах.

   

На примере Калининграда хорошо видно, как за два последних десятилетия российский пограничный регион постепенно утрачивал самостоятельность — политическую, экономическую, культурную и интеллектуальную. Так советский дикий запад превратился в московский фронтир, предполагающий только одну логику развития — освоение центром.

Сейчас кажется, что все началось, когда молодой оперативник КГБ Владимир Путин, собираясь в длительную загранкомандировку, женился на стюардессе калининградского авиаотряда Людмиле Шкребневой — вроде бы не более чем эпизод из личной жизни, но в последний день 1999 года Калининград неожиданно для себя стал родиной российской первой леди. Тут, чего греха таить, мы все этому были ужасно рады. Мы — люди региона, в котором главного великого земляка зовут Иммануил Кант, и хотя мы им, конечно, гордимся, но он все-таки не вполне свой — из своих самым великим всегда был Олег Газманов. А тут вдруг — первая леди.

Молодой репортер местной газеты Андрей Выползов обошел весь город в поисках ее следов и нашел ее маму, то есть тещу президента, и это была сенсация: в нашем городе живет первая теща страны! У тещи в доме протекает крыша! У тещи на улице проваливается брусчатка! О теще писали так часто, что в какой-то момент верховный зять тихо забрал ее в Москву, и с тех пор о ней никто ничего не слышал; неизвестно даже, жива ли она сейчас. Путин ее забрал, но мы ею все равно гордились, не понимая, чтó на самом деле нам несет вот это — как это правильно назвать? — родство с Путиным.

Это прозвучит странно, но до Путина нас вообще не замечали — ни в советские годы, ни тем более в постсоветские. Кусочек Германии, подаренный Потсдамской конференцией Советскому Союзу в порядке компенсации за войну, приписали к РСФСР, назвали Калининградской областью, заселили какими-то людьми — ну и все. В большой изолированной стране периферия всегда будет самым глухим местом, особенно если эта периферия прячется в тени трех, скажем прямо, самых привилегированных союзных республик, к которым особое внимание и у правительства (они там в Прибалтике все антисоветчики, поэтому о них особая забота), и у народа (единственная общедоступная Европа — это все-таки не шутки). А мы — ну да, база Балтийского флота, то есть, грубо говоря, гарнизон, закрытое пространство, в котором все свои, и еще гражданский порт, но без своего морского пароходства, то есть без того инвалютного шика, который был свойственен другим советским портам, мы — порт рыбный, то есть угрюмые пролетарии, добывающие селедку или морского окуня и даже не видевшие в жизни ни Марселя, ни Лондона, ни Нью-Йорка. Балтика с пляжами, даже янтарь (несмотря на то, что — этому в школе нас учили на уроках краеведения — 90% мировых запасов янтаря находится в Калининградской области), копченая рыба, старинные крепости — это Литва, Латвия и Эстония. А Калининградская область — не более чем окраина Нечерноземной зоны РСФСР.

Когда РСФСР стала Российской Федерацией, областная граница — государственной, военные моряки и рыбаки — конечно, как везде, торговцами, контрабандистами и бандитами, ну или остались моряками, то кроме них область по-прежнему, как и в советском прошлом, никого не интересовала. Все бандиты местные, все торговцы местные, все контрабандисты местные, а кто не местный, тот русский из Казахстана — единственная знакомая нам этносоциальная группа чужаков, на которую первые годы косились, потом привыкли и тоже стали считать своими. А москвичи — не было никаких москвичей. Они, может быть, вообще не были в курсе, что после ухода Литвы, Латвии и Эстонии у России что-то осталось на Балтике.

И вот появились Путин со своей тещей. И в Москве кто-то, может быть, воткнул булавочку в карту на стене: мол, Калининград далеко, но город-то нашенский. И как-то постепенно, одни за другими, политтехнологи на выборах, бизнесмены, туристы, журналисты, еще кто-то — теперь все они — москвичи. В 2005 году прислали первого московского губернатора, и это тогда казалось максимально возможным московским вторжением, а спустя десять с лишним лет тот губернатор кажется воплощением местной идентичности: и фамилия почти немецкая, что в наших условиях плюс, и вел себя нормально — ну, по крайней мере хотел нам понравиться. Следующие уже ничего не хотели: их было трое, и один даже местный уроженец, но к тому времени быть губернатором значило нравиться только одному человеку — Путину, и калининградец Цуканов, может быть, оказался даже менее своим, чем москвич Боос, хотя самые массовые (как принято было уточнять, со времен Хрустальной ночи) народные протесты были именно против Бооса; после него уже почему-то ни против кого не митинговали.

Калининград во второй половине XX века — сонная тишина и фактическая изоляция от центра, советский дикий запад, сам по себе, в силу естественной эволюции переставший быть диким. Калининград в XXI веке — фронтир, осваиваемый Москвой, открывающей новое для себя пространство и ползущей от Немана на запад по головам четвертого поколения местных.

Не представляю, кому здесь это может понравиться: многоэтажные жилые башни от федеральных строительных компаний, российское пиво вместо немецкого в супермаркетах и сами супермаркеты — когда-то полностью местные, построенные бывшими моряками, капитанами местного бизнеса, сдавшиеся под натиском федеральных сетей и где-то москвичами проглоченные, где-то задушенные. На волнах бывшего местного радио — федеральные станции, вместо местных газет — федеральные с местными вкладками (а двое легендарных главредов сейчас ждут приговора по стандартным в нынешней России делам о вымогательстве), вместо местного губернатора — молодой москвич.

Спустя пятнадцать лет после того, как Путин забрал в Москву свою калининградскую тещу, на берегу главного городского водоема — а это совсем не Балтийское море, а некогда тихое Верхнее озеро, одетое теперь по московской моде в плитку, — московская «Стрелка» проводит конференцию для московских урбанистов, которые спорят о том, каким должен быть наш город. Репортер Выползов, когда-то нашедший тещу Путина, теперь разоблачает прогермански настроенную местную интеллигенцию. На самом деле она совсем не прогерманская, но Андрей работает на федеральную прессу, а она любит, когда пишут про врагов России.

   

Государство в России больше не занимается территориальным распределением населения. Сейчас работают естественные факторы: люди едут туда, где есть работа и выше качество жизни. Краснодар — один из самых привлекательных городов страны и пример того, что ценность можно создавать, не переезжая в столицы. Как представляет себе свое место в большой стране благополучный российский юг?

Бежавших в Краснодар от холодов Сибири, плохой экологии Урала, бедности Дальнего Востока и от слишком активных соседей Ставрополья местные жители нежно зовут «понаехи». Только за 2018 год, по данным мэрии, население города выросло на 130 тыс. человек. А за семь минувших лет — больше чем в два раза.

Рисунок 1. Общее число въехавших в субъект РФ из других регионов на заработки, тысяч человек

На графике — десять самых привлекательных субъектов РФ, которые концентрировали в 2012–2013 годах 87% всей внутрироссийской трудовой миграции (1,942 млн человек).

Источник: Demoscope

Почти все в Краснодарском крае — в степной Кубани, Кавказском предгорье и на Черноморском побережье — не местные. Не будем заглядывать в далекую древность, когда хозяевами Причерноморья были скифы, сарматы, меоты, а затем греки-колонисты. Лишь во второй половине XVIII века на этих южных рубежах Российской империи расселяются воины-казаки с Днепра и Днестра (черноморцы), а через десятилетия к ним присоединяется Кавказское войско (линейцы). Кубанских казаков — их казачье войско учреждено в 1860 году — нынешняя власть уверенно называет «коренным народом» края (губернатор Вениамин Кондратьев на параде исторических отделов войска).

Москва на Кубани

Впрочем, сегодняшние элиты стремятся акцентировать не различия, а сходства с Москвой. Быть похожим на столицу во всем Краснодар захотел с начала двухтысячных — с избранием губернатором амбициозного Александра Ткачева. Начались масштабные проекты, зарубежные инвестиции, благоустройство, плитка, памятники, пиар и большая коррупция (без которой не было бы резни в Кущевке). До Ткачева политическая риторика в «красно-коричневом поясе» была построена на москвоборчестве: богатую Кубань обдирает зажравшаяся столица. «В стране управленческая преступность срослась с сионистской. Это мафия… Все нити идут в Москву!» — гремел глава региона Николай Кондратенко в 1997 году. Однажды даже запретил вывозить пшеницу и подсолнечник на продажу и продавать печеный хлеб в соседние регионы. «Любо!» — кричали ему как атаману в ответ реабилитированные в перестройку казаки. (Правда, батькой Кондратом харизматичный местный политик стал называться с подачи политтехнологов из первопрестольной.)

Парадокс: кубанцы в большинстве своем терпеть не могли Горбачева и Ельцина, без которых в принципе не могло состояться возрождение репрессированного советской властью казачества. Еще одно противоречие: пограничный край всегда стоял на защите государства, но в душе мечтал о вольнице. Столица воспринималась как паразит, при том что деньги постоянно приходилось выпрашивать у нее.

«Флер сепаратизма» у казаков, никогда не бывших крепостными, трансформировался, но не исчез. И связано это с объективными вещами, не только с историей. Кубань — третий по численности населения субъект РФ — 5,6 млн чел. Краснодар — миллионник по факту, но не по бюджету. Край по различным параметрам практически самодостаточен для комфортного проживания, разве что энергетикой себя не обеспечивает (при этом делится с Крымом). Наша основная валюта — солнце. Природно-климатические условия дают самый большой вклад в экономику края. Аграрное производство и переработка плюс туристско-рекреационная отрасль — два моря и горы! Вся остальная экономика вертится вокруг них, а такое мощное преимущество, как порты, во многом связано с экспортом зерна.

Впрочем, все флагманы производств в прибыльных секторах давно принадлежат неместным предпринимателям. Один из крупнейших ритейлеров страны «Магнит» создан в Краснодаре. И вот внезапная продажа Сергеем Галицким продуктовой сети банку ВТБ в феврале была воспринята как отъем бизнеса москвичами (впрочем, эта тема не многих волнует, к этому привыкли). Миллиардер не раз заявлял, что ни за что не хотел бы жить в мрачной златоглавой. И делает так, чтобы его солнечный город стал еще красивее. Признательные краснодарцы зовут построенные им стадион и зеленое архитектурное пространство вокруг Гализеем и парком Галицкого.

Третья столица

Если вы не хотите в столицу, столица идет к вам. Сочи летней резиденцией сделал Сталин и выделил его в 1948 году отдельной строкой в союзном бюджете. Это головная боль начальства региона, она же и преимущество — для лоббирования своих интересов в том числе. Может быть, именно тут удалось «продать» президенту идею проведения зимней Олимпиады в субтропиках. На Красной Поляне и на морском берегу обогатились и краснодарцы, и столичные олигархи. Даже журналисты бизнесменами стали. Главный редактор RT Маргарита Симоньян, уроженка Краснодара, в юности написавшая автобиографическую повесть «В Москву!», открыла в Сочи ресторан «Жарко».

Правда, после «зимних и горячих» соревнований у Краснодарского края остались громадные долги. И тут мы в стране до сих пор тоже номер один (еще кубанцы в лидерах по строительству и дешевизне жилья, количеству автомобилей и стоянию в пробках). Однако жить стали скромнее, без размаха. Скучнее. Новых бизнес-идей нет. Зависимость от федерального центра только выросла. Новые общероссийские проекты в крае — Крымский мост и этап чемпионата мира по футболу — «родными» не стали.

Казаки и тимуровцы

Именно на Кубани родилась идея объединения всех казаков России в единое реестровое казачье войско. И, похоже, казачий генерал Николай Долуда видит себя в должности Верховного атамана. Бывший полковник советской армии, вице-губернатор в погонах, отметился в Крыму, помогал ЛНР и ДНР, а теперь и в Сирии казаки оказались. В отличие от московских, кубанские с нагайками по улицам не ходят, но 1600 членов войска выполняют полицейские функции за зарплату из бюджета.

Считается, что, как и москвичи, жители юга бесплатно или за копейки ничего делать не будут. Доля правды тут есть (у нас одно время даже «тимуровцы» были на содержании у центров занятости). Но в станицах и работать до сих пор умеют, село не умирает и народ более здоровый. У нас высокая плотность населения (отсюда еще одно лидерство — обилие торгово-развлекательных центров), у нас любят демонстративное потребление — чтоб «дорого-богато». Все это почти как в Москве.

В столицу всегда ездили учиться, чтобы вернуться на более высокие позиции здесь. Но если раньше Москва была иконой, на нее молились и ее боялись, то теперь при наличии денег можно достигать благ и прихотей без блата. Хоть в крае, хоть в Европе. Анастасии Краттли (Ткачевой) вряд ли была нужна помощь дяди — на тот момент еще министра сельского хозяйства, — чтобы пройтись по подиуму на Миланской неделе моды в нарядах от Dolce&Gabbana.

Бодычи и панамки

Южане и искусство предпочитают в основном яркое, понятное: барочные натюрморты, имперские балеты, оперетту и классическую оперу. Краснодар в свое время приветил оставшегося без Большого театра Юрия Григоровича. И скоро под его брендом местная труппа стала гастролировать за рубежом. Краснодар стал и признанным в Москве и за границей местом силы современного искусства — благодаря в основном деятельности арт-группировок ЗИП и Recycle, чьи работы недавно переданы Третьяковской галерее.

Кубанцы активно ездят за границу, отдыхать на море летают в Испанию и Турцию (час лёту), а свои курорты предпочитают в межсезонье. А вот если вы москвич под санкциями, или силовик, судья, госслужащий, то вам придется отправиться в Сочи или Геленджик, где вас дорого обслужат в отелях, сетевых и частных, и недешево покормят в ресторанах почти высокой кухни и кафешках. Вам как бы рады, но для местных вы по-прежнему «бздых» (это «отдыхающие» по-сочински, термин еще советских времен), а если вы в Анапе, то вы «бо́дычи» или «панамки».

И вот вам немного кубанского рэпа (рэпер Мот): «Мы пролетаем над коттеджами Барвихи — посмотри. / Видишь стаю, в этой стае одни психи, пацаны… / Мы пролетаем над коттеджами Барвихи — посмотри. / Представляю Южный город, номер края 23. / Мы отдыхаем, сука, так, что всё вокруг гори-гори…»

   

Пока Россия «прирастает» Крымом, гигантские территории северной Евразии остаются малоразвитыми и малопонятными. Отдельные оазисы цивилизации — большие города, живущие в XXI веке, с крафтовым пивом и хорошим интернетом, — вбирают в себя все новых и новых переселенцев из глубин Сибири, оголяя и без того малонаселенные территории России.

«Здесь вам не Москва» — за все годы, пожалуй, самый яркий лозунг новосибирской Монстрации. Монстрация — поясним для москвичей — это зародившаяся в Новосибирске первомайская акция, пародирующая официальные шествия в честь праздника весны и труда. Участники акции придумывают смешные, странные, безумные и вызывающие плакаты, с которыми проходят по центру города — если удается получить разрешение от властей. Неслучайно лозунг про «не-Москву» прозвучал именно в Новосибирске, неформальной столице Сибири, самом большом городе за Уралом, уступающем по численности населения только Москве и Санкт-Петербургу.

У лишенного долгой истории Новосибирска, несмотря на весь его научный, промышленный и культурный потенциал, по большому счету нет узнаваемого образа и голоса. В поисках самоидентификации мы не столько сравниваем себя, скажем, с Екатеринбургом или Красноярском, сколько ведем диалог с Москвой, точнее, слушаем ее монолог. Безусловно, это форма общения, заданная именно Москвой.

Город-миллионник — «региональная Москва»: сюда стекаются студенты со всей Сибири, Дальнего Востока и ближайшего зарубежья, здесь самые продвинутые в регионе бары и рестораны, здесь аккумулируются финансовые потоки и инвестиции. Москва является и примером для подражания, и главным сдерживающим фактором развития. Без ведома Москвы не решаются важнейшие политические вопросы и назначения, московский бизнес держит в напряжении местные бизнес-элиты, и даже в вопросах культуры московские чиновники не упускают возможности сказать свое веское слово. В 2015 году министр культуры Мединский снял директора Новосибирского театра оперы и балета после истории с постановкой «Тангейзера», которая показалась слишком рискованной. После протестов 2011–2012 годов давление на новосибирских оппозиционеров, показавших, что не только Москва и Санкт-Петербург могут собирать большие митинги, значительно усилилось. Самых активных и несогласных фактически выдавили из города, а Навальному в Новосибирске всегда создаются непростые условия для работы.

К городу, в котором популярность партии власти никогда не зашкаливала и всегда были сильны коммунисты, обращено особое федеральное внимание. В Москве, очевидно, было решено, что нельзя позволить сложиться успешной истории регионального протеста в третьем по численности городе страны, в котором к тому же еще и мэр — коммунист.

Впрочем, Новосибирск — не особый случай. Москва, кажется, последовательно добивается от всех городов страны, которые не-Москва, единообразия и посредственности. Особый случай, вероятно, в том, что устройство российского федерализма хорошо видно именно в Сибири. Все большие города находятся на значительном расстоянии друг от друга и смотрят не друг на друга, а на Москву. Чем дальше на восток страны, тем ярче это выражено. Из-за нехватки политических полномочий и экономических возможностей города и регионы не взаимодействуют между собой, конкуренция между ними минимальна, а ведь она могла бы толкать Россию за МКАДом к развитию.

Даже находясь в Новосибирске, сложно прочувствовать территории к востоку от Оби. Томск, Кемерово, Барнаул и Новокузнецк, в принципе, можно увидеть своими глазами, доехав туда на машине, а вот уже Красноярск и Иркутск находятся на периферии известного мира. За Иркутском начинается сплошная terra incognita, куда добираются только храбрые первопроходцы. Про Владивосток и Хабаровск в Новосибирске понимают не намного лучше, чем в столице. Самый понятный и доступный город для Новосибирска — Москва, в которую можно улететь на 14 разных рейсах в любой удобный день. Попасть из Новосибирска в любой из городов западнее Екатеринбурга, минуя треугольник Шереметьево–Домодедово–Внуково, практически невозможно — если, конечно, вы не готовы потратить сутки и больше, изучая интерьеры новых вагонов РЖД. Связь, к примеру, с Казанью для Новосибирска — это либо одинокий и недешевый рейс один раз в неделю, либо гибкий график, но только через Москву.

Можно попробовать принять сложившуюся модель, в которой все проходит через Москву и Москва определяет, как взаимодействуют города к востоку от Урала. Можно согласиться, что Москва забирает львиную долю доходов от добычи полезных ископаемых, находящихся в Сибири, регистрируя прибыль в городе Москва и отдавая небольшую часть полученного Сибири. Но пусть бы тогда Москва предлагала понятный план развития этих территорий или давала им больше свободы. Но пока Россия «прирастает» Крымом, гигантские территории северной Евразии остаются малоразвитыми и малопонятными. Отдельные оазисы цивилизации — большие города, живущие в XXI веке, с крафтовым пивом и хорошим интернетом, — вбирают в себя все новых и новых переселенцев из глубин Сибири, оголяя и без того малонаселенные территории России. Так что же предлагает Москва?

Видимо, главной идеей последних лет остается поворот на Восток, который, может быть, в Москве понимается как геополитический маневр с целью диверсификации внешних связей. Из Новосибирска это выглядит как банальное прокладывание трубы в Китай и завязывание всего региона на отдельно взятую страну к югу от Сибири. Если уж Москва настолько всесильна, что способна одновременно спасать сирийский народ, строить мост в Крым и бороться с гегемонией США, то почему бы не включить в этот ряд скромную задачу развития своих же территорий? Конечно, эти территории никуда не стремятся от России, так как никаким сепаратизмом в Сибири и не пахнет, но уж точно не становятся тем «богатством», которым должна прирастать вся Россия по завету Ломоносова. Отдельные попытки запустить «территории опережающего развития» на Дальнем Востоке и подобные проекты остались там же, где и медведевская модернизация, — в воспоминаниях о прекрасном будущем.

Если учесть, что даже Новосибирск, находящийся в Западной Сибири (не говоря уже о Красноярске или Иркутске), дальше от Москвы, чем Париж или Лондон, то мы осознаем, что Москве действительно сложно заниматься развитием территорий к востоку от Урала. А развитием этих территорий, если мы, конечно, хотим, чтобы плотность населения в Сибири оставалась хотя бы больше, чем на Аляске, заниматься нужно.

В контексте России 2018 года это смелое заявление, но единственный шанс на развитие — бóльшая свобода для самих сибирских регионов заниматься территориями, которые делают Россию самой большой страной мира. Вовсе не обязательно превращать Сибирь в Соединенные Штаты Сибири — достаточно позволить регионам оставлять чуть больше доходов в своих бюджетах, снизить налоги, расширить возможности частной инициативы и открыться широкому кругу потенциальных инвесторов. Как верно заметил Владислав Иноземцев, к востоку от России находится не Китай, а Япония, США и Канада, поэтому движение России на восток — это движение на Запад. Если не менять сегодняшнюю внешнеполитическую парадигму, то получается движение в младшие братья Китаю. Из Новосибирска особенно остро чувствуется, что общим домом для нас является Большая Европа, а не Большая Азия.

Пока же Новосибирску, как и другим городам Сибири, остается почти шепотом говорить: «Здесь вам не Москва», толком не понимая, что именно тут может вырасти. Мы этого точно не узнаем, пока Сибири не будет дан шанс полноценно осознать себя Сибирью, а не только «территориями к востоку от Урала».

   

Жители федерации редко меняют место жительства. Если это случается, то конечной точкой, как правило, становится Москва. Из столиц в другие российские города не уезжает почти никто. А переезд в Москву часто оборачивается драмой, тем более если речь идет о радикальной смене среды и обрыве связей.

Я перебралась в Москву 26 марта 2005 года. Пять часов полета — и привет, другая жизнь. Посадочный талон авиакомпании «Сибирь» (сейчас S7) до сих пор лежит где-то в документах. Поэтому и дату помню хорошо. С собой — два чемодана и рюкзак. При сборах не верила, что смогу упаковаться в этот объем. Смогла. Книги увезла родителям. Книжные полки, постельное белье и посуду подарила соседке по квартире. В вещах и бумагах провела беспощадную ревизию. Остались джинсы-футболки-кеды-ветровка, стопка фотографий, вырезки моих газетных статей, ноутбук, диплом, паспорт.

Пока собиралась — страдала из-за нахлынувших воспоминаний, а потом разобрала все — и полегчало. Легкость появилась и в мыслях, и в багаже (ни на килограмм сверх лимита не вышло). Сбросила балласт и смогла улететь. Я улетала из Иркутска. Этот город для меня — не малая Родина с милыми детскими воспоминаниями. Но город особенный, потому что студенческий. Я приехала учиться на журналиста из Саянска — 40-тысячного индустриального городка (туда нас привез папа, найдя работу по своей специальности — инженер-механик химического производства). Саянск расположен в 350 км от Иркутска. Железной дороги и аэропорта там нет, прямое сообщение только автобусное. В пути — семь часов.

В школьные годы я ходила на автобусную станцию и представляла, как уеду в Иркутск: вещей мало, глаза сухие, никаких сентиментальных фраз — все как полагается в 15 лет, когда хочется выглядеть циничным и хладнокровным. А в студенчестве стала ездить в аэропорт, представляя полет в Москву. Подгадывала под московские рейсы, чтобы слушать, как их объявляют, и мечтать.

Физически я сидела в кафе иркутского аэропорта и пила невкусный капучино, а в мыслях — гуляла по ГУМу или парку Горького. Но главный маршрут вел в Третьяковскую галерею, к двум картинам — «Неравный брак» и «Княжна Тараканова» (их репродукции в учебнике по литературе меня сильно впечатлили, с тех пор хотелось увидеть эти картины живьем). Через несколько лет я буду стоять между ними, еле сдерживая слезы: оказывается, «Неравный брак» и «Княжна Тараканова» висят друг напротив друга, и они огромного размера. Этот сюжет станет одним из миллиона «крючков», который «прицепит» меня к Москве и будет удерживать в сложные штормовые моменты.

Жители Урала всегда считали себя промышленной опорой страны. И в то же время их давно не устраивает такое положение дел: людям хочется не только плавить чугун, но и просто жить, учиться и растить детей. Из этого рождается ощущение обиды в отношении центра.

Спросите у знакомого екатеринбуржца, как он относится к Москве, и вы увидите на его лице палитру эмоций. Удивленно вскинутая бровь — да как, мол, к ней вообще можно относиться? Снисходительная ухмылка: «Ну, Москва…» Легкая брезгливость? Возможно. Зависть? В какой-то мере. Восхищение? Редко, но тоже бывает. Но чаще — смесь иронии, раздражения, смирения, ехидства.

Такая колючесть редко относится к живущим в Москве, да и к Москве как таковой, как городу, как географической точке. Екатеринбуржцы любят москвичей и дружат с ними, они рады принимать их у себя в гостях и ездить в гости к ним. Многие екатеринбуржцы могут похвастать изрядным знанием московской географии и истории Москвы; некоторые молодые люди осведомлены о модных заведениях Москвы лучше, чем о таковых в Екатеринбурге. Раздражение екатеринбуржцев, надо думать, относится не к Москве как к городу, а к Москве как к федеральному центру — и заодно к той системе федеративных отношений, которые превратили Москву из просто столичного города в гипертрофированный монструозный мегаполис, а другие крупные города оставили на положении бедных родственников. Давайте попробуем разобрать ту оптику, через которую екатеринбуржцы, свердловчане, уральцы смотрят на Москву, — чем обусловлен их взгляд, чем он усилен, чем замутнен?

Не далекая и не близкая Москва

Екатеринбург находится примерно в 2000 километров от Москвы, и эта цифра сама по себе многое задает в тональности отношений двух городов. С одной стороны, Свердловск-Екатеринбург не попал в зону непосредственной гравитации Москвы: расстояние нешуточное, на электричках не проедешь, на машине за день не смотаешься. Поступив в вуз, не съездишь к родителям на выходные. Может быть, в том числе поэтому в советское время свердловская молодежь имела еще меньше возможностей уехать в Москву, чем жители условной Рязани или Нижнего Новгорода. Свердловчане оставались в городе, копился человеческий капитал. Позднее, когда подросли дети геологов и нефтяников, осваивавших расположенный неподалеку тюменский Север, они тоже поехали поступать не в московские, а в свердловские вузы. Дистанция от Москвы позволила Свердловску самому сформировать небольшое гравитационное поле, притягивающее молодежь из соседних регионов.

С другой стороны, все-таки Москва не кажется отсюда другим краем света, иной цивилизацией. Особенно сегодня. Два часа разницы во времени (по российским меркам — мелочь), два часа на самолете. В этом десятилетии, благодаря развитию авиасообщения, лоукостеру «Победа», авиаэкспрессам и дешевым такси, Москва стала привычным маршрутом для регулярных поездок сотен тысяч свердловчан. Каждую неделю из екатеринбургского Кольцова улетают 150 рейсов в три аэропорта Москвы; распространенной практикой являются полеты в столицу на несколько часов: выйти из аэропорта, доехать до центра, подписать документы или передать пакет, сделать покупку, улететь обратно. Поездка в Москву мало кем воспринимается как путешествие, это рутина. Среди моих знакомых немало людей, которые живут на два города: кто-то работает в будни в Москве, а на выходные возвращается в Екатеринбург, кто-то наоборот.

Исторически Урал — промышленная опора России (читай — Москвы), надежный тыл, кладовая ресурсов. С одной стороны, это вызывает у уральцев понятную гордость, и не случайно слова Твардовского про «опорный край державы» красуются на гербе Свердловской области, ежедневно повторяются в пафосных речах региональных чиновников. С другой, быть вечной опорой немного унизительно: в этой кладовой ведь люди находятся, их немало, и им хочется не только рвать жилы и плавить чугун, но и просто жить, учиться, любить, растить детей. Впрочем, сегодня стахановских подвигов на заводах никто не требует, а сам Екатеринбург вообще давно уже не промышленный, а торговый город. Но и фашисты к Москве вроде бы не подступают, так что идея опорного края рискует трансформироваться в нечто вроде «Урал работает — Москва живет».

Наблюдаем, но помалкиваем

Это недовольство иногда находит выход в разговорах о несправедливости бюджетно-налоговой политики. Правда, тема почти табуирована, лишь изредка всплывает на поверхность в ходе каких-нибудь особо острых политических конфликтов. В последние годы, когда другие регионы тихонько заводят разговор о том, что еще бы хоть процентик от налога на прибыль направить в региональные бюджеты, свердловская власть все больше помалкивает.

Вообще, на финансовые проблемы Екатеринбургу вроде бы грех жаловаться: по российским меркам это вполне приличный город-миллионник, и жить здесь довольно удобно. Но все же, глядя на новогоднее украшение Москвы за миллиарды рублей, на роскошь ее общественных пространств, на волну урбанизма (от которой москвичи еще и воротят нос!), на вымытые улицы, — как не задашься вопросом о справедливости? И регулярные поездки свердловчан в Москву неизбежно заставляют сравнивать, а потом приходить к выводу, что Екатеринбург держат на голодном пайке. После многолетних обещаний помочь деньгами на строительство метро город достраивал подземку за свой счет. Благоустройство улиц к чемпионату мира по футболу тоже делали «на свои». Федеральных средств на перенос СИЗО из центра города не получили. При этом мечта города и региона — даже не получать больше средств из федерального бюджета, а оставлять у себя больше собственных налогов. Регион-то самодостаточен. Тут федеральные чиновники начинают объяснять про общий котел, про бюджетное выравнивание, про то, что должны же богатые регионы помочь Курску, Кургану, Рязани и Кабардино-Балкарии. Должны, наверное, но как богатеет Курск, мы не видим, а как по разу в год перекладывает асфальт красавица-Москва — наблюдаем. Но помалкиваем.

Московские назначенцы

А кто должен был бы требовать справедливости? Ну, например, губернатор. Однако нынешний глава региона Евгений Куйвашев (избранный, но по факту назначенный Москвой) — это не Эдуард Россель, который мог вести с центром торг с элементами угрозы. И дело не столько в фамилии, сколько в системе. Нынче российский губернатор — функция, формальность; замени его каким-нибудь роботом-алгоритмом — никто особо и не увидит разницы. И власть российского губернатора не опирается на волю граждан, а только лишь является проекцией власти президента — отблеском высочайшей легитимности. Станет губернатор в такой системе настойчиво добиваться для своего региона каких-то преференций? Вряд ли: его будущее обусловлено не хорошей жизнью региона, не благодарностью избирателей, а хорошими отношениями с московским начальством.

Так как настоящих выборов нет (в Свердловской области, например, до участия в них не допустили Евгения Ройзмана), на губернатора смотрят как на назначенного Москвой начальника. Он не завоевал свою власть, а всего лишь получил ее сверху. И пока власть в Москве крепка, этого начальника еще будут как-то слушаться. Но стоит ослабнуть Кремлю — и губернатор рискует оказаться в положении беспомощного клерка, неспособного совладать с местными группами, кланами, бандами. Это серьезная угроза в нынешней системе управления регионами.

Стремление Москвы назначать в Екатеринбурге начальников нередко становится прямой или косвенной причиной протестов. Еще до того, как в 2011–2012 годах Москву потрясли многолюдные митинги оппозиции, в 2010 году Екатеринбург почти столь же масштабно (по своим меркам) протестовал против строительства храма на площади Труда. Храм собирался построить назначенный Москвой губернатор Александр Мишарин. И во многом это был протест не против церкви и даже не против потери уютной городской площади, а именно против московского назначенца, который никем не избран, но решил наводить свои порядки. Храм в итоге не построили, а Мишарин через какое-то время перестал быть губернатором — кажется, с некоторым для себя облегчением.

Призрак Уральской республики

С тех пор и поныне раздражение федеральным центром, не желающим доверять уральцам самим выбирать себе руководителей, — постоянный фон политических дискуссий в регионе. Последние акции протеста, проходившие в городе, были связаны с отменой прямых выборов мэра. У мэра Екатеринбурга почти нет полномочий, фигура эта скорее декоративная, но сама возможность выбирать хотя бы такого мэра оказалась для горожан важным символом. И в подтексте этого недовольства — тоже обида на Москву: вы назначаете нам губернатора, который теперь хочет назначать нам мэра; совсем не доверяете мнению уральцев?

Евгений Ройзман, занимавший пост мэра Екатеринбурга последние пять лет, сделал тему местного, в пику Москве, патриотизма своим коньком. Главная фраза его интервью и выступлений — «Я здесь родился и вырос»; оказывается, при засилье «варягов» и это немудреное достижение может быть серьезным политическим козырем. Ройзман обычно противопоставляет себя не москвичам, а тюменцам: нынешний губернатор Куйвашев — выходец из Тюмени. Но понятно, что назначение губернатора-тюменца — более-менее случайное проявление московской воли. Могли бы быть не тюменцы, а красноярцы, оренбуржцы или приморцы — суть в том, что кто-то в Москве решает, кому здесь быть властью, а нам решать не дают.

Да и не было, насколько мы знаем, никакой «дороссийской» государственности на Урале, лишь полудикие финно-угорские племена да остатки татар. Можно сказать, пока не пришла Москва (или Петербург), не было и Урала как такового. Ключевые импульсы развития региона — как раз следствие политики центра: появление первых заводов, организация промышленности, сталинская индустриализация, эвакуация военных лет — что бы тут было бы без всего этого?

Тем не менее первый свердловский губернатор Эдуард Россель в каком-то смысле действительно смотрел на Свердловскую область как на «государство в государстве». Он был, например, одержим продовольственной безопасностью региона — считал, что свердловчане обязаны кормить себя сами: в случае чего обойдемся без соседей. Должны быть своя высокотехнологичная медицина, свой запас энергии, своя фармацевтика, свои сильные СМИ, свой автопром, желательно бы еще своя нефть (ее не обнаружилось, и Россель подумывал заменить нефть торфом из уральских болот). Идеальный регион, по Росселю, — это тот, в котором житель может получить все необходимое для жизни, не выезжая из него. Если включить паранойю, может показаться, что он действительно представлял, что в какой-то момент Свердловская область отгородится от соседей границей. Но если паранойю выключить, то получится, что это вполне себе путь к правильному устройству региона, где люди имеют все необходимое и не ощущают себя вторым сортом. (В скобках добавим, что Россель прекрасно понимал логику экономической специализации, поэтому до абсурда свою идею все-таки не доводил.)

История Росселя, который провозгласил Уральскую республику, был снят Москвой, но потом вновь вернулся к власти на прямых выборах, разгромив кремлевского ставленника, стала для Екатеринбурга желанным архетипическим сюжетом. Уральский Давид побеждает московского Голиафа. Не этого ли ждут сегодня от Ройзмана (как показала его недавняя отставка, скорее всего, напрасно)? Но это не последний бой и не сражение насмерть, а скорее дружеская борьба. Кажется, Уралу сейчас всего-то и надо, что чуть больше уважения, да немного бюджетной самостоятельности, да право самому выбирать начальников. Пусть даже немного декоративных.

   

Некоторые российские регионы на протяжении столетий считают свою жизнь прозябанием. Жители Великого Новгорода давно привыкли, что их город путают с другим Новгородом, Нижним, но самое важное самоощущение — отсутствие значимого места в стране. Как устроена политэкономия вымирания?

Времена, когда Великий Новгород мог говорить с Москвой относительно на равных, остались далеко в XV веке, и с тех пор он постепенно, но неуклонно превращался в тихую, серую, бедную провинцию, не требующую к себе особого отношения (кроме напыщенных речей о ее чисто историческом значении и приезда высоких гостей на разные официальные мероприятия), но все равно вызывающую некоторое подспудное подозрение центральной власти в излишнем свободолюбии и затаившемся сопротивлении.

Несколько волн насильственного переселения семей новгородцев в другие области Московии, разгром Новгорода опричным войском Ивана Грозного, две оккупации (шведами в XVII веке и немцами в период Великой Отечественной войны), периодическое перекраивание границ региона с лишением Новгорода статуса регионального центра (Новгородская область в ее нынешних границах была выделена из Ленинградской лишь в 1944 году), построение основных железных и автомобильных дорог, связующих Москву и Санкт-Петербург, в обход Новгорода — все это и многое другое привело к разрушению новгородской самоидентичности и никак не способствовало экономическому процветанию города. Как писал еще в 1921 году знаменитый юрист Анатолий Кони: «Оставшийся в стороне от большого движения Новгород захирел». Сегодня почти невозможно найти семью, в которой все три поколения родственников родились и прожили жизнь в Великом Новгороде.

По численности населения (около 222 тыс. человек) Великий Новгород в настоящее время находится примерно в конце первой сотни российских городов и для многомиллионной Москвы, по общему признанию, является внемасштабным объектом. Новгородская область вымирает слишком быстро (на начало 2018 года здесь проживали всего 606 тыс. человек, тогда как в 1991 году население составляло более 750 тыс.), и у экспертов есть основания предполагать, что через несколько лет в Москве может быть принято решение о сокращении издержек на «лишних людей», о которых тот же Сергей Собянин говорил на Общероссийском гражданском форуме в ноябре 2017 года, а потому наш регион объединят с одной или несколькими соседними областями. Если при этом Великий Новгород опять лишится статуса региональной столицы, то это низведет его до уровня небольшого райцентра, интересного преимущественно заезжим туристам благодаря остаткам своих древностей.

Новгородцы привыкли, что из Москвы их город просто не заметен, что журналисты федеральных телеканалов и СМИ (не говоря уже про обычных россиян, плохо знающих географию родной страны) постоянно путают его с Нижним Новгородом, а когда в 2017 году в оба города назначили губернаторами двух «молодых технократов» Никитиных (37-летнего Андрея Сергеевича и 40-летнего Глеба Сергеевича), это лишь породило дополнительные анекдоты вроде следующего:

Разговаривают два москвича. Один говорит другому:
— Вот, хочу в отпуск в Новгород съездить, посмотреть, что за город такой.
— В который Новгород?
— Ну, в тот, где Кремль из красного кирпича.
— Так в обоих из красного…
— Ну, до него почти 500 км от Москвы.
— До обоих почти 500 км…
— Ну, там, где губернатор Никитин.
— В обоих теперь губернатор Никитин…
— Да ну его нафиг! Поеду-ка я лучше в Ростов!
— В который???

Даже в компании ОАО «РЖД» до последнего времени ничего не знали про существование Великого Новгорода, то есть нельзя было купить билет на поезд в город с таким названием, потому что РЖД много лет обозначала его как «Новгород-на-Волхове». Только при губернаторе Андрее Никитине, в начале 2018 года, это досадное недоразумение было исправлено. При этом едва ли не главной проблемой взаимоотношений Новгорода и Москвы как раз и является транспортное сообщение. Поезд Новгород-на-Волхове—Москва ходит всего один раз в сутки (некоторое время назад субботний рейс был и вовсе отменен), не отличается удобством и дешевыми билетами, отнимает много времени и сил. Тем, кто экономит свое время и ценит комфорт, можно доехать до Чудова и там сесть на «Сапсан», но каждая такая поездка лишний раз напоминает, что ты живешь на отшибе от центра цивилизации.

Хотя президент страны и назначенные главы региона любят повторять, что преимущество Великого Новгорода заключается в его выгодном географическом расположении между Санкт-Петербургом и Москвой, на практике даже сообщение Новгорода с Петербургом затруднено серьезными пробками на дорогах и переполненностью поездов (новгородцы неоднократно жаловались, что, купив билет на «Ласточку» до северной столицы, им приходится стоять вплотную друг к другу всю дорогу). Авиасообщение же Новгорода с другими городами было ликвидировано еще в начале 2000-х годов в связи с низкой рентабельностью. Время от времени обсуждаются идеи возродить аэропорт в Кречевицах, но до сих пор это остается лишь пустыми фантазиями.

Москва отсюда действительно воспринимается как государство в государстве, где сосредоточена вся общественная, финансовая, культурная, научная жизнь. Разница в зарплатах между Москвой и Великим Новгородом — колоссальная. К примеру, в декабре 2017 года СМИ сообщали, что в Новгородском районе ищут почтальонов, готовых работать за 2000 рублей. Для укомплектования отделений требовалось 20 человек, при этом была только одна вакансия, которая предполагала работу на полную ставку. И это не какой-то отдельный вопиющий случай, а печальная обыденность вымирающей провинции. Согласно рейтингу уровня и распределения зарплат в регионах России, опубликованному в конце 2017 года «РИА Новости», в Москве более 17% работающих получают зарплату свыше 100 000 рублей, тогда как в Великом Новгороде таких всего 1%. Это тоже формирует отношение к столице. Москва сегодня — основное место в России, где можно сделать успешную карьеру, устроиться на высокооплачиваемую работу, реализовать свой потенциал, воспользоваться последними техническими новшествами и благами цивилизации. Тот, кто уехал из Новгорода в Москву, редко возвращается назад (разве что навестить родственников или друзей).

В 2017 году была образована «Лига новгородских москвичей», объединившая несколько сотен человек, которые когда-то родились, учились, работали в Новгороде, но сейчас проживают в Москве. Как рассказал местному СМИ один из основателей и организатор сообщества Михаил Дмитриев: «К сожалению, в области пока не так много возможностей для самореализации молодежи. Вот почему мы, члены Лиги, очень хотим быть полезными своей малой родине. А потому строим планы, готовы предложить ряд интересных, на наш взгляд, проектов, которые сделают жизнь наших земляков ярче, интереснее, помогут развитию всего региона». Пока что эта Лига — скорее нечто вроде клуба знакомств и приятного времяпрепровождения, но сам факт ее появления говорит о том, что новгородцы, переехавшие жить в столицу, прекрасно понимают, что их малая родина приходит в упадок и нуждается в усиленной поддержке со стороны гражданского общества.

Отмена прямых выборов мэров городов и глав муниципальных районов на родине российской демократии была произведена едва ли не раньше, чем в остальных регионах, — в конце 2014 года. С середины 2000-х годов Москва присылает сюда не только губернаторов, но и руководителей основных ведомств и подразделений, которые спустя несколько лет переводятся на другие должности и навсегда покидают город и регион. В Новгороде их традиционно называют «варягами», и их отношение к проблемам города соответствующее.

Согласно данным Новгородстата, из Новгородской области за первые девять месяцев 2017 года уехали 10 тыс. человек (а приехали всего 8,8 тыс.) — это на 1,3 тыс. больше, чем за аналогичный период 2016 года. Большинство новгородцев (8,8 тыс.) переселились в другие регионы страны (чаще всего уезжают в Санкт-Петербург), за рубеж уехали более тысячи человек (11,5%).

В год крымского триумфа, в 2014 году, телеканал «Дождь» в рамках цикла «Путешествие из Петербурга в Москву: особый путь» Андрея Лошака показал документальный фильм, посвященный Великому Новгороду, — о бедных, но свободолюбивых новгородцах. «Бедолаги здесь живут!» — горестно произносит в нем один из собеседников Лошака, пожилой новгородец, работающий в лесничестве, которого судебные приставы осаждают за неоплату счета за электроэнергию. Порой кажется, что со времен Радищева в отношениях Новгорода и центральной власти, сосредоточенной в столице, изменилось немногое. Во всяком случае, трудно поверить, что при нынешнем политико-экономическом устройстве жизнь в провинции вроде Великого Новгорода может быть основательно улучшена и приближена к современным европейским стандартам.

   

Сегодня федерализм в России — это декоративный, спящий институт, но его пробуждение неизбежно, и если не заниматься его подготовкой, лидером новой реконфигурации страны станет не Москва, а национальные республики.

Федерализм в России — это спящий институт. Если «нация — это постоянный плебисцит», то федерализм — это постоянное обновление федеративной сделки. Но в России некому напоминать об этом центру, кроме наших национальных республик. Фактически у нас есть два типа территорий: те, которые забыли о федерализме, и те, которые о нем напоминают.

Наиболее дерзко проверяет федеративный контракт на прочность Чечня. Она постоянно подкидывает центру что-то такое, на что центр должен реагировать. С точки зрения развития федерализма деятельность Чечни очень позитивна. Чечня постоянно напоминает федеральному центру: у нас федеративное государство. Татарстан, который тоже напоминает центру о федерализме, делает это очень деликатно, но и Татарстан продемонстрировал — например, в дискуссии о языке, — что есть пределы, дальше которых эта республика отступать не собирается. К Чечне и Татарстану присматриваются другие субъекты, которые пока помалкивают.

Была ли Россия исторически склонна к федерализму? К моменту революции 1917 года в России почти не было партий, которые говорили бы о федерации. Но в процессе превращения Российской империи в государство рабочих и крестьян федерализм оказался неизбежным. Большевики никогда не были федералистами, ведь централизованное строительство государства рабочих более эффективно. Весной 1917 года Сталин пишет статью «Против федерализма», где объясняет, что федерализм — переходная, устаревшая форма организации государства. Но потом началась Гражданская война, и выяснилось, что без помощи национальных республик большевики ее выиграть не могут. Они, по сути, говорили национальным республикам: «Вы с нами вместе воюйте, а мы потом вам что-нибудь предложим».

СССР был одним из немногих государств, в котором конституция предполагала право свободного выхода субъектов из состава федерации. Большевики что, разве не понимали, насколько это рискованно? Понимали, просто они были поставлены в такое положение. Они конкурировали с колониальными многонациональными империями. Как попадают в многонациональные империи? Туда загоняют силой. Выйти из империи можно только с оружием в руках. Большевики говорили нациям: мы предлагаем вам другой союз. Вы в него входите добровольно, а раз так, то и дверь на выход тоже всегда открыта. Предполагалось, что в исторической перспективе все народы Земли войдут в союз социалистических республик.

В современной России тоже есть парадоксы, связанные с федерализмом. Природа постсоветского федерализма такая же, как и природа постколониальных федерализмов. Представим себе характерную постколониальную державу — Нигерию, например. Откуда там федерализм? Колонизаторы оставили. Нигерийские элиты не слишком были им озабочены. То же касается Малайзии и многих других бывших колоний. В итоге новым национальным правительствам достается приспособление, с которым вы не умеете работать, потому что не вы это придумали. Постсоветское руководство оказалось ровно в такой же ситуации. Людям достался федерализм, который не они строили. Результатом этой неподготовленности стал парад суверенитетов. А поскольку непонимание никуда не делось, то российский федерализм похож на летнее кафе, такую легкую конструкцию, которую то собирают, то разбирают. При Путине все очень быстро завершилось. Было столько разговоров об обязательности федерализма для России — и вот даже сама тема уходит на задний план.

Предположим, что федерализм просыпается — в силу какого-то политического и экономического стресса. Если снова начнет работать федеративная механика, то возникнет феномен, который называется «торг без берегов». Вы можете торговаться, если вы заранее установили правила торговли, а нерегламентированный торг — это, например, ситуация Горбачева, когда под вопрос можно ставить саму целесообразность союза. В России возможна такая ситуация. Возможна, потому что судебной власти нет, свободной прессы нет, политических партий, которые соответствовали бы нормальному федерализму, тоже нет. Отсюда соблазн упразднить федерализм, пока он не проснулся и не разрушил все снова, но соблазн этот обманчив.

В итоге государство не может пойти на формальный демонтаж федерализма, потому что немедленно утратит часть территории. Ситуация спящего института будет поддерживаться на обозримую перспективу. Национальные республики — многие из которых консервативны и не слишком передовые — будут пионерами в развитии российского федерализма.

Поскольку мы не убиваем, а только усыпляем федерализм, пробуждение случится обязательно. Авторитарный режим не вечен, когда-нибудь он даст трещину, и федерализм снова начнет работать. И я думаю, что мы будем опять не подготовлены — и опять будет парад суверенитетов. Но, так или иначе, жизнь заставит нас осваивать инструменты федерализма.