Пятый срок

Важнейшее влияние на характер политических циклов в России оказывают ожидания населения и элит относительно перспектив российской экономики. Новый политический цикл будет разворачиваться под давлением трех неблагоприятных факторов — продолжающейся стагнации экономики, международной изоляций России и необходимости обеспечить сохранение режима после 2024 года. На политическую динамику определяющее влияние будут оказывать нарастающая депрессия в обществе и взаимоотношения трех отрядов путинской элиты — частно-государственной олигархии, силовой бюрократии и гражданских технократов. Учитывая постсоветский опыт «преемничества», добровольный уход Путина в 2024-м выглядит крайне маловероятным. Однако проблемой нового цикла является не только преемственность символической верховной власти, но — в не меньшей степени — трансфер поколений и активов путинской элиты.

Четыре цикла

За свои 18 лет у власти значительную эволюцию претерпели и сам Владимир Путин, и связанная с ним правящая коалиция, и российское общество. Каждый из четырех путинских сроков имел свой особенный профиль и, как правило, неожиданный, переломный финал.

Важнейший вектор первого срока (2000–2003) можно определить как олигархическую модернизацию. Владимир Путин находился в прочной связке с выдвинувшими его на роль преемника олигархическими элитами, которые нуждались в доступе к международным финансовым рынкам и интеграции в мировую экономику, а потому придерживались курса «управляемой модернизации». «Программа Грефа», которую общество воспринимало как либеральную, на самом деле выполнялась ровно в той мере, в какой она способствовала росту капитализации крупных сырьевых холдингов.

Параллельно Путин вел наступление на политические права старой олигархии, вылившееся в его конфликт с крупнейшей частной компанией России — ЮКОСом. Задача «окоротить» олигархию 90-х выглядела вполне рациональной, однако методы, которыми велась эта война, — рейдерские схемы перехвата собственности — подорвали имидж Владимира Путина в глазах рынка и привели к резкому перераспределению власти в рамках правящей коалиции — росту влияния силовых элит и силовых политик. Правительство «олигархической модернизации» Волошина–Касьянова было отправлено на свалку.

Следующий срок (2004–2008) можно было бы назвать триумфальным, если рассматривать его в отрыве от последующих событий. Стремительный рост нефтяных цен сопровождался существенным притоком капитала в Россию, в результате российская экономика росла в среднем на 7% в год. Нефтяная эйфория и дальнейшее укрепление связанных с Путиным силовых элит привели к нескольким последствиям: 1) формированию концепции России как самодостаточной энергетической сверхдержавы и ужесточению риторики в отношении Запада («Мюнхенская речь»); 2) экспансии государства в экономике — дрейфу в сторону паллиативного госкапитализма (создание госкорпораций); 3) дальнейшей централизации политической власти («вертикали»), особенно ярко проявившей себя в отмене выборности губернаторов и создании «доминирующей партии».

Парадокс этого периода заключался в том, что его неожиданное завершение пришлось на время формального президентства Дмитрия Медведева. Осенью 2008 года цены на нефть рухнули, а российская экономика пережила одно из самых глубоких падений среди крупных экономик мира (–7,8%), крупнейшие российские компании оказались на грани дефолта. Кризис продемонстрировал высокую зависимость экономики от внешней конъюнктуры и заставил скорректировать как оптимистические ожидания относительно ее будущего, так и представление о прочной взаимосвязи авторитарного курса Владимира Путина и экономического роста. В элитах и обществе формировался спрос на новую социально-экономическую модель, альтернативную путинской «вертикали»; кульминацией этого тренда стала волна массовых протестов конца 2011 — начала 2012 года.

Экономический кризис 2008–2009 годов произвел сильное впечатление на элиты и население, но оказался скоротечным. В 2010 году цены на нефть начали быстро восстанавливаться, а в 2011-м вышли на исторические максимумы, на которых продержались до осени 2014 года Несмотря на это, российская экономика не смогла вернуться к траектории высокого роста — рост резко замедлился. В то же время государство имело возможность серьезно увеличивать расходы: они выросли с 31 до 36% ВВП. Наращивала свое влияние и новая частно-государственная олигархия, непосредственно связанная с Владимиром Путиным.

Все это привело к формированию достаточно широкой рентоориентированной, перераспределительной коалиции, благополучие которой опиралось на бюджетные средства, политические преференции и силовой аппарат. Шок кризиса 2008 года сменился новой самоуверенностью, знаменем которой вновь стала идея самодостаточности и национального реванша. Политическая консолидация новой коалиции, ядром которой стали частно-государственная олигархия и силовая бюрократия, и явилась главной тенденцией четвертого срока (2012–2018). Идея конфронтации с Западом стала центральным элементом легитимации «нового режима» и драйвером его авторитарной радикализации.

Из этого краткого обзора можно увидеть, в частности, что основные повороты во внутренней политике на протяжении 18 путинских лет были тесно связаны не только с текущей ситуацией в экономике, но, может быть, в еще большей степени — с ожиданиями по поводу ее перспектив. Эти ожидания менялись в 2003–2004 годах в связи с началом резкого роста цен на нефть, в 2008–2009-м — в связи с их резким падением, в 2012–2013-м — в связи с новым нефтяным бумом, определяя поворотные точки политических циклов.

Три вызова

Новый политический цикл будет разворачиваться под влиянием трех фундаментальных вызовов:

— крайне низкого роста или стагнации российской экономики: средние темпы роста ВВП в период 2009–2017 годов составили около 0,7%;

— международной изоляции России в результате ее конфликта с Западом;

— необходимости решения проблемы 2024 года, после которого Путин по действующей Конституции не может сохранить за собой пост президента.

Следует отметить, что действие первого и второго факторов находятся за рамками влияния Кремля. У экономических властей нет представления о политически приемлемых способах стимулирования роста, а лишь надежды на его «естественное» восстановление. Кризис 2014–2015 годов был воспринят элитами как свидетельство того, что падение нефтяных цен до исторических средних (50–60 долларов за баррель) и резкое сокращение притока инвестиций не являются критическими для стабильности режима. В то же время затянувшееся восстановление экономики способствует нарастающей социальной депрессии.

Конфликт с Западом, которым Путин «управлял» в 2014–2015 годах, также вышел из-под его контроля. Запад не испытывает потребности в его деэскалации и в гораздо большей степени, чем раньше, готов к ответным действиям. Российское население, напротив, хотя и лояльно «официальному патриотизму», демонстрирует признаки усталости от внешнеполитической тематики и провоцируемых ею скандалов (в опросах граждане выражают мнение, что власти слишком увлечены внешней политикой и недостаточно уделяют внимания внутренним вопросам).

Наконец, структурный характер носит проблема 2024 года. Дело не столько в личности Владимира Путина, сколько в системе патронажа, при которой интересы элитных групп и кланов могут быть гарантированы только на основе личных уний. Власть нового лидера возникает из самого факта отмены прежних гарантий и преференций и раздачи новых. Опыт постсоветского «преемничества» в основном демонстрирует, что преемник, сохраняя лояльность «крестному отцу», будет разрушать старую клиентелу, чтобы создать новую. Даже опыт с «контролируемым преемником», или «тандемом», 2008–2012 годов не выглядит удачным: по мнению Кремля, он создал угрозу раскола элит и опасной политизации общества.

Институты распределенной власти и широких коалиций в формате «правящей партии» также не были созданы (хотя определенные шаги в этом направлении предпринимались) и вряд ли будут созданы за оставшееся время. Вообще, в мире авторитаризмов в последние десятилетия основной тренд — это персоналистские режимы, в то время как партийные авторитаризмы мутируют, а их число сокращается. Непопулярна партийная модель и у российского населения. Наконец, внешняя конфронтация, которая остается сегодня ключевым элементом легитимации режима, также требует символической персонализации «защитника нации».

Все эти аргументы работают в пользу того, что Владимир Путин сохранит за собой формальные политические полномочия за пределами своего пятого срока. А это значит, что даже то, каким к 2024 году будет конституционный дизайн российской государственности, сегодня неизвестно.

Так или иначе, сочетание трех обозначенных вызовов — стагнации, изоляции и проблемы преемственности — формирует неблагоприятную и крайне конфликтную диспозицию начавшегося цикла.

Трансфер поколений и активов

Однако главная коллизия начавшегося цикла связана не только с проблемой преемственности и трансфера верховной власти, но также с проблемой трансфера поколений и активов элит путинской эпохи.

Путинская система власти включает в себя три ключевых элемента и три главных «отряда» элит. Это частно-государственная олигархия (Сечин, Ротенберги, Ковальчуки, Шамаловы, Костин, Усманов и проч.), силовые корпорации (ФСБ, ФСО и т.д.) и гражданская бюрократия — технократы-управленцы. Баланс влияния и сотрудничество трех этих столпов должны обеспечивать устойчивость режима.

В последние полтора года Владимир Путин был занят выстраиванием третьей группы (новое руководство администрации, замены в губернаторском корпусе и правительстве). Ее представители рекрутируются по принципу лояльности первым двум, но приобретают со временем собственный вес. Эта третья группа в наибольшей степени соответствует идеалам «социального лифта», предоставляя возможности входа в элиту режима, и ограниченной меритократии — компромисса лояльности и эффективности. Здесь в последние два года происходила принудительная смена поколений. Ярким образцом этого процесса можно считать замену на посту министра экономики «либерала» Алексея Улюкаева на функционального технократа Максима Орешкина и ряд замен в губернаторском корпусе.

В отличие от «исполнительской» группы гражданских менеджеров, для двух других групп, тесно переплетенных между собой, важен принцип «наследования». Так, яркий представитель силовой бюрократии и один из ближайших соратников Путина Сергей Иванов был освобожден от поста руководителя администрации президента в августе 2016 года, а через несколько месяцев его 39-летний сын занял пост председателя правления одной из крупнейших компаний России — алмазного холдинга «Алроса». По наследству передается «место в системе», часть властно-распорядительного ресурса. Этот принцип действует и для других виднейших представителей путинской силовой корпорации: дети секретаря совета безопасности Патрушева, директора ФСБ Бортникова, бывшего руководителя ФСО Мурова и бывшего премьер-министра и директора Службы внешней разведки Фрадкова занимают ключевые посты в крупных государственных компаниях. В отличие от своих сверстников технократов-исполнителей, они оказываются в основном на первых позициях, т.е. двигаются по лестнице людей, принимающих решения, и олицетворяют лидирующее единство силовой корпорации и управляющей олигархии на основаниях наследственной лояльности.

Сложной ситуация выглядит в секторе «частной» олигархии — крупнейших частных холдингов и бизнес-конгломератов. Спецификация прав собственности здесь выглядит все более размытой, а структура собственности — крайне непрозрачной. Между тем значительная часть первых лиц в частном секторе — ровесники Путина, родившиеся в 1950-х, и приближение момента их отхода от дел — почти неминуемый фактор начавшегося политического цикла, также как старение самого Путина. Широкомасштабный конфликт с Западом еще более ограничил их возможности по легализации и публичной защите собственности, а значит, повысил неопределенность и расширил возможности силового перераспределения.

Путинская система сложилась не в результате реализации какого-то продуманного плана, а в результате спонтанных реакций на изменения конъюнктуры и настроений. Ее основной принцип — комбинация силовых и рыночных механизмов, в которой последним отведена подчиненная, хотя существенная роль. Ухудшение экономической конъюнктуры увеличивает несбалансированность этого механизма и издержки этой несбалансированности. Критическим для системы окажется момент, когда силовые методы будут скомпрометированы в общественном мнении.

 


 

Динамика ВВП, Россия и мир, 2000–2025

%, 2000 год = 100%

Численность трудоспособного населения России, 2002–2029

Млн чел.

Как показывает график, в период с 2015 по 2024 год будет происходить наиболее активное сокращение населения в трудовом возрасте, что, безусловно, окажет негативное влияние на экономический рост и существенно повысит нагрузку на бюджет. Этот сценарий подталкивает Кремль к тому, чтобы форсировать повышение пенсионного возраста. После выборов экономисты с репутацией «либералов» могут быть приглашены в правительство — им предстоит «взять на себя» ответственность за это непопулярное решение.

Принципиальным фактом является то, что в последние 10 лет Россия фактически находилась в стагнации и, согласно единодушному мнению экспертов, в среднесрочной перспективе останется страной слабого роста, который не позволит ей не только сократить дистанцию с лидерами, но даже сохранить свою долю в мировой экономике.

 


 

Главная тема нового политического цикла — трансфер власти. Очень скоро «система» осознает, что эта власть не может быть передана одному человеку. Более того, Путин уже не вполне контролирует пирамиду этой власти, на периферии которой активно действуют разнообразные прокси-агенты. Эта ключевая проблема режима может найти разрешение либо в широком элитном пакте, либо в войне всех против всех. Дополнительное ограничение — необходимость новых источников ренты, в качестве которых может теперь выступить только само население России. Усиление фискального гнета спровоцирует рост левых настроений и спроса на равноправие. «Токсичность» российских активов приведет к «запиранию элиты» внутри России, что может парадоксально способствовать ее политической активизации — повышению спроса на внутренние гарантии неприкосновенности жизни и собственности.

Modus vivendi коллективной бюрократии

Трудная наука предсказания грядущего дополнительно затрудняется, если мы мыслим это грядущее как находящееся в чьей-то власти и подчиняющееся чьему-то замыслу. В этом случае вместо выявления объективных факторов, равно влияющих и на предсказателя, и на объект предсказаний, мы заняты угадыванием «сценария», просверливанием дырочки в заветной папке, где содержится план будущего.

Проживание в условиях недемократии способствует такого рода умственным аберрациям, поскольку создается ощущение, что вся реальность есть только плод деятельности начальства, а деятельность начальства есть производное от его замыслов, явных или тайных. И кто проник в замыслы, тот и овладел безальтернативной картиной будущего. В этой цепочке рассуждений сразу несколько логических ошибок, и можно только удивляться, как адепты этой веры одновременно удерживают в голове идею начальственного всемогущества и неэффективности, силы и хрупкости, устойчивости и кризиса.

Исследователь должен задавать себе не вопрос «что они задумали?», а вопрос «что будет происходить по объективным причинам, вне зависимости от того, кто что задумал?». Позволю себе напомнить собственный прогноз, адресованный Фонду «Либеральная миссия» в октябре 2015 года:

«Коллективная бюрократия всегда делает не то, что требуется, а то, что может: в любой ситуации она может оперировать только теми инструментами, которыми располагает. Что же она может, и что мы в ближайшее время увидим?

1. Не вести войну, но увеличивать бюджетные расходы. Скудеющий бюджет будет все решительнее перераспределяться в пользу силовой бюрократии. Но это может прикрывать политику ровно противоположного характера: постепенное сворачивание всякой военной активности на украинском направлении.

2. Не вести изоляционистскую политику, но усиливать изоляционистскую риторику. Антизападная и в особенности антиамериканская пропаганда будет нарастать по тону и объему, но реальные политические шаги могут делаться в противоположном направлении.

3. Не выстраивать репрессивный аппарат, а проводить точечные репрессии. Они будут направлены на публично-политическую, гражданскую и гуманитарную сферы. Это те области, где у государства есть власть и ресурсы и где низка вероятность организованного сопротивления. При этом подобные репрессии, при небольших затратах, вызывают огромный резонанс и служат цели режима: минимальной ценой произвести парализующее впечатление „тоталитарности“.

4. У системы все меньше средств поддерживать дисциплину бюрократии, в особенности силовой. Хотя она до последнего будет прилагать максимум усилий, но чем дальше, тем больше система будет вынуждена отпускать отдельные отряды бюрократии „на вольные хлеба“. В этих условиях реальной перспективой для нас является не „раскручивание маховика репрессий“, а рост дезорганизованного полулегального насилия со стороны тех, кого еще Белинский определил как „корпорацию служебных воров и грабителей“. Ведомственные и бюрократические кланы будут все громче заявлять себя в публичном пространстве, внутриэлитные конфликты будут выноситься на публику».

Разумеется, все эти предсказания сбылись; обозначенные тенденции слишком очевидны. Они же будут характеризовать внутриполитическую динамику России в ближайшей исторической перспективе. К ним прибавятся и будут взаимодействовать с ними еще ряд процессов, определяемых тремя базовыми факторами: экономической ситуацией и социальной реакцией на нее, старением политической машины и внешнеполитической конъюнктурой.

Проблема трансфера

Для политико-административного класса главная тема уже наступившего политического цикла — это трансфер власти. Через некоторое время политическая система осознает, что полный объем власти, которым располагал действующий президент, не может быть передан какому-то одному человеку. Более того, этот объем уже не находится в руках президента полностью, а распределен по бюрократической пирамиде, в которую входят и гражданские чиновники, и силовики, и военные, и руководители госкорпораций и госбанков.

По краям этой пирамиды располагаются прокси-агенты: наемники, хакеры, провластные пропагандисты, добровольные убийцы «перебежчиков» и «предателей», полугосударственные вооруженные формирования, подчиненные руководителям некоторых национальных республик, и многие другие. Изнутри систему расшатывает все более и более свирепая конкуренция силовиков, снаружи — плохо контролируемая активность тех, кого профессор Марк Галеотти назвал ad hoc agents.

Это проблемы следующего политического цикла, которые система должна для себя решить, чтобы сохраниться.

Оптимистический сценарий тут тот, который в политологии называется «пробуждением спящих институтов» в комбинации с любыми формами внутриэлитных договоренностей по образцу пакта Монклоа или Великой хартии вольностей. Для этого потребуется осознание элитами необходимости каких-то иных гарантий неприкосновенности жизни и собственности, кроме надежд на верховного хранителя внутриэлитного баланса. Пессимистический — война всех против всех с привлечением воюющими сторонами негосударственных агентов насилия — любых вариантов парамилитарис, корпоративных и/или региональных. Реалистический сценарий — комбинация первого и второго, уничтожение тех акторов и групп интересов, которые сумели восстановить против себя всех остальных, и договоренности между оставшимися.

«Люди — новая нефть»

Неизбежной реальностью следующей политической каденции станет воплощение в жизнь лозунга «Люди — это новая нефть». Даже при относительно стабильных ценах на углеводородное сырье поиск новых устойчивых источников финансирования самой себя будет занимать систему, чей базовый рабочий механизм — извлечение и распределение ренты. Таким источником могут стать только имущество и доходы граждан, а методами экстракции — налоги на недвижимость, землю, коммунальные тарифы, вовлечение граждан в кредитную петлю, обложение «самозанятых», то есть любых небюджетников, акцизы и штрафы.

Ограничителем этих поисков является страх перед организованным протестом. Подати, изъятия, коммерциализация общественных благ и протесты против всего этого — основные социальные сюжеты следующих нескольких лет. В перспективе это усилит навыки гражданской самоорганизации, подобно тому как московский протест против реновации мультиплицировал усилия и связи районных и жилищных активистов и привел к победе независимых кандидатов на муниципальных выборах 2017 года.

Судя по тем данным, которые мы имеем, динамика общественного мнения повторяет траекторию 2008–2011 годов, то есть последовательность «кризис — адаптация — недовольство». Кризис, отразившийся на уровне жизни людей, начался с осени 2014 года. Рост числа трудовых протестов зафиксирован с того же момента, с пиком в 2016 году и сглаживанием динамики роста (но не падением!) в 2017-м. То есть только после адаптации к просевшему уровню жизни у людей появляются некое время и ресурсы на то, чтобы быть недовольными и это недовольство демонстрировать.

На следующем этапе политического развития преимущество будет иметь обобщенно левая, социальная политическая повестка, повестка справедливого распределения общественных благ и равного доступа к ним.

«Запирание» элиты

Внешнеполитическая конъюнктура будет воздействовать на внутриполитическое положение в России не в качестве стимулятора «закручивания гаек» или милитаризации. Все закручивание, на какое система была способна, она продемонстрировала с 2012 по 2015 год; дальше росла не репрессивность, а хаотичность реакций и самодеятельность силовых кланов и прокси-агентов. Что касается милитаризации, то ее пик, с точки зрения параметров расходов федерального бюджета, пройден в 2016 году и в ближайшие три года планируется только их плавное снижение.

Внешнеполитическая токсичность России и всего, что с ней связано и от нее исходит — капиталов, людей, информации, — приводит к систематическому вскрытию российских «схронов» по всему миру: от «панамских бумаг» и олимпийских пробирок до аргентинского кокаина и сирийских ЧВК. То, на что десятилетиями закрывались глаза, перестало быть приемлемым и терпимым. В этом отношении более характерным является даже не политизированные кейсы русских хакеров или наемников, а случай с сенатором Керимовым и первые заморозки средств на счетах участников «кремлевского доклада». Реакцией Великобритании на очередное отравление бывшего российского агента на своей территории неизбежно станет политика конфискаций недвижимости и активов «токсичных собственников», точно так же как Франция в итоге процесса над Керимовым и его местными enablers частично или полностью конфискует приобретенную им недвижимость.

Такое развитие событий в оптимистическом варианте способно подтолкнуть чаемую «национализацию элит» и поневоле привести запертых в границах РФ крупных собственников к мысли о необходимости каких-то местных гарантий неприкосновенности своей жизни и собственности, если уж Лондонский суд и Стокгольмский арбитраж стали недоступны. В пессимистическом сценарии этот процесс не оставит в России иных источников доступа к ренте, кроме прямой или косвенной госслужбы. Однако госслужащие любого уровня также не защищены от силовых репрессий, как и коммерсанты — даже в том случае, если они сами являются членами силовых групп и акторами правоохранительного насилия. Что сводит описанную проблему к предыдущей.

 


 

Политическая система пришла в движение: начавшаяся смена элит отражает изменение логики режима, а приход новых элит радикализует изменения его характера. В отношениях с регионами Кремль продолжает развивать силовое наступление на местные элиты, продвигаясь к идеалу «внешнего управления». Такая ситуация приведет к резкому росту конфликтов в случае, если власть центра по каким-то причинам в определенный момент ослабеет. Власть в этом случае может сама снова упасть в руки регионов. Рефедерализация и возврат на региональный уровень полномочий, отнятых в предыдущих циклах, давно назрели, и без них выход из экономической стагнации и переход к политике развития вряд ли возможны.

«Эпоха кнута»: элиты и конфликты

Российская политическая система пришла в движение. Как представляется, в ближайшие годы нас ожидают: 1) трансформация политического режима в целях подготовки перехода власти от Путина-президента к Путину-лидеру, 2) накопившийся пакет необходимых экономических мер по адаптации страны к новой экономической и внешнеполитической ситуации, включающий, в частности, пенсионную и налоговую реформы, 3) ремонт и реконструкция устаревшей — морально и физически — политической системы, сложившейся в эпоху «тучных» лет и не отвечающей современным вызовам.

В целом в продолжение закончившегося президентского срока мы наблюдали начало перехода от «эпохи пряников» к «эпохе кнута». Серьезные изменения политической системы уже идут, начиная с 2014 года. И с того же самого 2014 года идет радикальное обновление российских политических элит, имеющее скорее стратегический, чем ситуативный характер. То есть мы наблюдаем процесс взаимосвязанных изменений — как переустройство элит, отражающее изменение логики режима, так и дальнейшую эволюцию режима под воздействием меняющегося состава политических элит. Важно понимать, что это не просто обновление кадров в рамках все той же системы, а попытка изменения системы, в том числе за счет решительного обновления кадров.

По всей видимости, трансформация политической системы будет и дальше развиваться не в соответствии с каким-то мастер-планом, а в режиме реактивных изменений через цепочку кризисов. В первую очередь их стоит ждать в системе управления — в силу деградации управленческих элит, недостатка гибкости системы, короткого горизонта планирования и нарастающей конфликтности в отношениях между уровнями вертикали власти — федеральным, региональным и местным, между многочисленными властными вертикалями, включая силовые, между элитными группами по поводу распределения сокращающейся ренты. Эти конфликты сейчас разруливаются в ручном режиме, но и число их, и масштабы будут возрастать.

Идеал «внешнего управления»

В конечном итоге неизбежной в перспективе этих процессов выглядит перестройка всей системы взаимоотношений между центром и регионами.

Последние годы система работала по принципу игры с нулевой суммой: интересы отдельных «башен Кремля» оказывались все лучше представлены в регионах, а интересы регионов в Кремле — все хуже. К чему способна привести ситуация, когда решения федерального правительства не принимают в расчет региональные интересы, показали массовые протесты во Владивостоке и Калининграде в 2009–2010 годах. С тех пор система учета региональных интересов при принятии федеральных решений лучше не стала, и лишь в силу относительного бездействия правительства ничего подобного на местах не наблюдалось.

Вместо совершенствования институциональных механизмов гармонизации интересов федерации и регионов Кремль начал мощную кампанию по наступлению на региональные элиты с кульминацией в виде чистки губернаторского корпуса (в том числе с помощью арестов нескольких действующих глав регионов). В 2017 году была заменена почти четверть губернаторов, и в этом в полной мере проявился новый подход Кремля к проблеме «эффективности регионального менеджмента».

Подавляющее большинство новых назначенцев являются даже не просто «варягами», а скорее московским десантом. Они не только не имели раньше отношения к регионам, в которые назначены, но и не были «первыми лицами», субъектами самостоятельных решений, а делали карьеру, двигаясь по чиновной лестнице. Они рассматривают регион как временную ступеньку в своей карьере и мотивированы выжать из своего губернаторского положения максимум в короткий срок и… уехать.

Оценка издержек и выгод от губернаторских замен выглядит по-разному в короткой и более длинной перспективах. В короткой — наблюдается эффект «медового месяца», когда счета к прежней непопулярной региональной власти обнулены, а новая пока ничем себя не скомпрометировала. Этот период может длиться полгода и заканчивается как раз с президентскими выборами. Дальше издержки, связанные с самим фактом смены команды и с неловкими действиями «молодых технократов», начинают резко возрастать.

Предпринимаемое сегодня наступление на республиканские элиты — это линия на их декоренизацию и деэтнизацию. Такая политика, как это известно из недавней нашей истории, резко усиливает риски национальных конфликтов в тот момент, когда «центр» начинает по каким-то причинам слабеть. Развитие недавних событий вокруг Татарстана (отказ Москвы продлевать двусторонний договор, жесткая позиция в отношении банковского кризиса в республике, давление по вопросу изучения татарского языка) и Дагестана (силовой демонтаж этно-клановых элит и введение своего рода «внешнего управления») можно расценивать или как свидетельство примитивного движения в направлении максимальной централизации, или как стремление застолбить более сильные позиции перед новой децентрализацией. (Заметим, что фактическое выравнивание статусов этнических регионов с остальными создает предпосылки для будущего развития федерализма в его классической версии, не отягощенной элементами особой этнической государственности и этнофедерализма.)

Разворот маятника

В целом можно сказать, что рефедерализация с передачей на региональный уровень большого числа полномочий, прежде всего отнятых в эпоху централизации, давно назрела. Без нее выход из экономической стагнации и реализация политики развития вряд ли возможны. Переход к парадигме развития предполагает высвобождение региональной инициативы. Однако рассчитывать, что Кремль сделает это по собственной инициативе, не приходится — все последние годы вектор был направлен в прямо противоположную сторону. Наиболее вероятным поэтому выглядит вариант реактивной децентрализации в результате цепочки кризисов.

Власть в таком сценарии может в какой-то момент, грубо говоря, сама упасть с федерального уровня в руки региональных элит, как это уже случалось в 1990-е. Беда в том, что сегодня эти элиты деградировали и вряд ли способны эффективно распорядиться такой властью. Региональные элиты декоренизованы, движимы психологией временщиков, полупарализованы в результате репрессий против них. Задача же восстановления качественной региональной элиты решается далеко не в одночасье.

Ключевым фактором повышения качества региональной элиты, как и политического развития страны в целом, является возрождение системы местного самоуправления. Без восстановления того, что называется grassroots democracy, включая прежде всего прямые выборы мэров региональных центров, невозможны ни рефедерализация, ни нормальное политическое развитие.

При переходе к политике развития можно ожидать не только продолжения укрупнения регионов, но и дальнейших экспериментов с управленческой сеткой, перекрывающей региональные границы, как, например, в случае с апелляционными судами и проектируемыми агломерациями. Встанет вопрос и о дальнейшей судьбе федеральных округов: то ли их реформировать, то ли отменить вовсе. Впрочем, судьба федеральных округов вторична по отношению к дилемме «унитаризация — регионализация». И если вектор развернется в сторону регионализации, то на место сегодняшних округов, «спущенных сверху», могут вернуться предшествовавшие им ассоциации регионального сотрудничества и взаимодействия, росшие снизу.

Умную власть отличает способность приспосабливаться к объективным закономерностям развития, как например, к развороту маятника «центр — регионы» в сторону регионов, и извлекать для себя максимум выгод в любом положении. Менее умная власть пытается воспрепятствовать объективным процессам и, как скупой, платит дважды, если только есть чем платить. А если нет, ей на смену приходит другая власть.

 


 

В следующем политическом цикле российской оппозиции предстоит найти баланс между задачами мобилизации политического актива и поиска массовой поддержки. Политические и социальные условия для обретения такой поддержки, вероятно, будут более благоприятными, однако, чтобы воспользоваться открывающимися возможностями, оппозиции потребуется соотнести свои ценности с кругом предпочтений и установок, которые носят в России массовый характер. В конечном итоге успех оппозиции будет зависеть от ее способности интегрировать и согласовать между собой ценности демократии, национализма и справедливости. Комбинация и конкуренция этих идеологем будут структурировать российское политическое пространство.

Дилемма оппозиции: к кому обращаться?

Под «российской оппозицией» я понимаю политические группы, выступающие за смену режима, то есть переход от нынешнего авторитарного порядка к демократии. Под это определение подпадают прежде всего политическое движение, связанное с Алексеем Навальным, некоторые течения в официально зарегистрированных партиях, «Яблоко» и ПАРНАС, а также отдельные видные политические и медийные фигуры, лидерский потенциал которых пока не реализован в организационных формах. Вполне возможно, что этот набор существенно изменится, а потому при обсуждении идеологических проблем, с которыми оппозиция столкнется в ближайшие годы, желательно отвлечься от персоналий и оперировать достаточно размытым образом оппозиции как совокупности таких групп и индивидов.

Следует уточнить, что под это определение не подпадают группы и индивиды, которые сотрудничают с властями, но критически относятся к отдельным политикам режима и потому располагают потенциалом оппозиционности. Такие группы и индивиды будут играть заметную роль в демократизации в рамках процесса, известного как «раскол элит». В большинстве случаев, однако, «раскол элит» является необходимым, но недостаточным условием для перехода к демократии: демократизация происходит за счет взаимодействия отдельных групп правящего класса, меняющих свою лояльность, с экстрасистемными игроками вроде обозначенных выше. Без такого взаимодействия смена индивидуальных носителей власти, даже если она происходит, чаще ведет к переформатированию авторитаризма, чем к демократизации.

Если для внутрисистемных групп ясное идеологическое позиционирование не является ни необходимым, ни даже желательным, то для оппозиции в собственном смысле слова оно является ключевым условием политического выживания и успеха.

Идеология важна для оппозиции по двум причинам. Первая причина: идеология служит главным средством для привлечения и сохранения политического актива. Политическая деятельность — это высокорискованная деятельность, и в авторитарных контекстах ее издержки особенно велики. Поэтому основную роль в мобилизации политического актива играют нематериальные коллективные стимулы, связанные с идентичностью и идейным самоопределением. Идеология репрезентирует такие стимулы в наиболее ясном виде.

Вторая причина важности идеологии — в том, что она служит средством мобилизации массовой поддержки. На массовом уровне, в отличие от уровня политического актива, идеология выступает преимущественно познавательным и объяснительным инструментом. Идеология не только является таким инструментом в условиях демократии (например, в ситуации электорального выбора), но и формирует установки в условиях любой наблюдаемой массами динамики политического режима, и авторитарные режимы не исключение. Ключевым условием демократизации является признание всеми участниками процесса (властями, элитными группами и оппозицией) того обстоятельства, что выдвигаемые оппозицией идеи пользуются массовой поддержкой. Поэтому такая поддержка является ключевым ресурсом оппозиции.

Вытекающие из этих причин возможные стратегии оппозиции несколько различаются между собой. Мобилизация политического актива требует, чтобы оппозиция предельно последовательно придерживалась идей, которые разделяет актив. Эти идеи должны артикулироваться в ясной и приемлемой для него (то есть достаточно радикальной) форме. При работе с массами, напротив, надо исходить из того обстоятельства, что их ценностные ориентации размыты ввиду отсутствия сильной политической заинтересованности, а также подвержены пропагандистскому воздействию властей.

Основная проблема российской оппозиции состоит, на мой взгляд, в том, что адекватные средства воздействия на массовое сознание у нее недостаточно развиты. Подчеркну: речь идет об идеологических, а не технических средствах. Разумеется, власти имеют на своей стороне гигантское преимущество, которое им дает монополизация общедоступных СМИ. Однако это преимущество постепенно размывается по мере приобщения масс к интернету и связанным с ним средствам коммуникации. Их использование могло бы быть вполне эффективным, если бы эти технические возможности служили для передачи адекватного идеологического содержания.

Сейчас основным адресатом идеологического послания, транслируемого российской оппозицией, является ее актуальный и потенциальный актив. Он с готовностью воспринимает весь комплекс идеологем, связанных с ценностями демократии и прав человека. Не стану утверждать, что эти ценности совершенно чужды массам российских граждан. Однако для более широкого восприятия этих идей необходимо, чтобы они были соотнесены с кругом предпочтений, которые носят в России массовый характер как в силу собственного опыта граждан, так и вследствие целенаправленных пропагандистских усилий властей. Ниже я остановлюсь на трех аспектах, учет которых нахожу особенно важным.

Три кита: демократия, национализм и справедливость

Начну с проблемы позиционирования ценностей демократии. В политической риторике российской оппозиции основной акцент делается на важности политической конкуренции и сменяемости власти. Такой акцент полностью соответствует ценностным ориентациям политического актива, но я не уверен, что именно эти аспекты представляют приоритетный интерес на массовом уровне. С одной стороны, у масс имеется крайне негативный исторический опыт, связанный с дисфункциями российской электоральной демократии 1990-х годов. С другой стороны, на этот опыт накладываются систематические пропагандистские усилия властей, направленные на дискредитацию политической конкуренции как борьбы безответственных и своекорыстных клик, ведущей к хаосу.

В действительности, антикоррупционная деятельность Алексея Навального создала значительный задел для того, чтобы решить эту проблему. В публикациях Навального достаточно убедительно показано, что именно нынешний политический режим создал почву для широкомасштабной коррупции и своекорыстного поведения правящего класса. Продолжая эту линию, основной акцент в массовой пропагандистской работе можно было бы сделать на том, что именно демократия создает эффективные средства контроля, позволяющие предотвратить подобную ситуацию.

Однако для более эффективной реализации этого подхода следует, на мой взгляд, ставить вопросы правопорядка более широко. Опросы общественного мнения показывают, что граждане с особым беспокойством относятся не столько к коррупции как таковой, сколько к отсутствию гарантий личной безопасности и другим аспектам общественного порядка. Многие склонны рассматривать нынешний режим (прежде всего его правоохранительные и судебные органы) как не способный обеспечить порядок на достаточном уровне. Эти критические установки граждан пока не нашли должного отражения в идеологии российской оппозиции.

Вторая проблема значительно более сложная. Речь идет о том, что для того, чтобы получить массовую поддержку, оппозиции необходимо идеологически интегрировать ценности, связанные с национализмом. Сложность проблемы определяется прежде всего тем, что большинству оппозиционных активистов эти ценности чужды, а представляющие их политические течения традиционно воспринимаются ими как враждебные. Эта ситуация, вполне объяснимая в контексте российского политического развития последних десятилетий, ныне стала явным препятствием к расширению массового влияния российской оппозиции. Это препятствие тем более серьезное, что в пропагандистских усилиях властей национализм играет центральную роль, и в той мере, в какой властям удается приписать оппозиции антинациональные настроения и действия, эту индоктринацию следует признать вполне успешной.

Некоторые шаги в этом направлении предпринимал, как известно, Навальный на раннем этапе своей самостоятельной политической деятельности, однако сделанный им акцент на проблеме миграции ныне в основном утратил актуальность, а новых тем, позволяющих связать борьбу за демократию с борьбой за национальные интересы, не просматривается. Возможно, однако, что в ближайшие годы такие темы появятся. Полагаю, что в массовом сознании может встретить отклик мысль о том, что политика властей вредна для национальных интересов России, поскольку подрывает ее инвестиционный потенциал, обрекает на технологическое отставание и сопровождается бессмысленным растранжириванием средств на дорогостоящие внешнеполитические проекты и военные авантюры. Выступления Владимира Путина показывают, что сами власти осознают возможную силу такой аргументации и пытаются ее предвосхитить. Тем более непростительно, что в риторике оппозиции эти аргументы не находят должного отражения.

Третья проблема связана с вопросами социальной справедливости. Как и в предыдущем случае, эти вопросы не очень важны для оппозиционного политического актива, но они весьма важны для массового сознания. Более того, это та часть политической повестки дня, которую власти просто не могут полностью присвоить, поскольку не могут ни признать нынешнюю ситуацию удовлетворительной, ни снять с себя ответственность за нее. Полагаю, оппозиции необходимо работать над тем, чтобы выстроить в массовом сознании связь между политическим неравенством и социальной несправедливостью. Сейчас в этом направлении не предприняты даже первые шаги.

Синтез или альтернативы

Разумеется, решение описанных выше проблем несет риски размывания идеологической идентичности оппозиции, а это повлекло бы за собой плачевные для нее последствия, оттолкнув и без того немногочисленный актив. Однако преувеличивать эти риски не следует. Поскольку основная идеологическая идентичность оппозиции связана с либеральными ценностями, следует помнить, что либерализм сам по себе не является антитезой ни национализму, ни идее социальной справедливости. Во многих европейских странах (например в Германии) либерализм был ведущей идеей национально-государственного строительства. Общеизвестен и вклад, внесенный политическими либералами и в строительство социального государства в Европе, и в движение за социальные реформы в США. Так что содержательных препятствий к идеологическому синтезу такого рода нет.

Разумеется, это не значит, что нужно непременно стремиться к достижению такого синтеза на уровне отдельных политических организаций. Тут, как подсказывает мировой опыт демократизации, возможны разные варианты. С одной стороны, в некоторых демократизациях участвовали массовые движения с размытым идеологическим профилем, в котором присутствовали и либеральные, и националистические, и социалистические элементы. Такова была, конечно же, «Солидарность» в Польше. Не следует забывать и о том, что именно такое движение, пусть и далекое от «Солидарности» по масштабам, привело к слому коммунистического режима в начале 1990-х в СССР. Кажется весьма вероятным, что и новая демократизация в России пойдет по этому пути.

С другой стороны, возможна и такая ситуация, когда в движении за демократию участвуют силы, принадлежащие к разным идеологическим лагерям. То, что в России такой путь маловероятен, связано преимущественно с крайней деградацией и российских левых, и националистов, которые ныне просто отсутствуют как организованные политические силы. Однако с точки зрения развития демократии именно этот путь был бы оптимальным, поскольку на момент запуска политической конкуренции в стране уже было бы структурированное поле политических альтернатив. Важно понимать, что и для этого пути к демократии идейный синтез либерализма с другими течениями все равно полезен, поскольку создает основу для продуктивной коалиционной политики в оппозиционном лагере и не позволяет режиму обратить в свою пользу его внутренние разногласия.

 


 

В агрессивной среде преследований со стороны государства гражданские проекты вынуждены находить новые формы выживания. Решением для многих из них может стать существование вне юридических форм, что позволяет существенно уменьшить их уязвимость для формальных атак силовых органов. Волонтерские проекты перестают быть глобальными, общероссийскими, ограничивая поле деятельности микроуровнем города, микрорайона, дома; развиваются безденежные формы гражданского содействия. В этих тенденциях проявляет себя реальная практика эволюционного развития гражданского общества сегодняшней и завтрашней России, главным вектором которого является переход от традиционных «корпоративных» форм к распределенным рабочим связям.

Логика выживания

В прогнозах развития гражданских проектов и движений на пятом сроке путинского правления проще всего было бы, конечно, ограничиться предсказанием, что «все разбомбят, раздавят, разгонят, вычистят, навсегда выжгут и солью засыплют, чтоб сто лет трава не росла». Но мы построим свой прогноз иначе. Представим себе, что сфера социальной активности все-таки будет пытаться уцелеть или даже развиться, предположим, что и в этой ситуации найдутся люди, сохранившие гражданскую энергию.

В романтических пьесах Розова и Арбузова начала 1960-х это называлось как-нибудь трогательно до слащавости: «сделать мир вокруг чуточку лучше», «защитить свое право на чудо». Несколько позже Вампилов в «Прошлым летом в Чулимске» увидел это же самое в простых сценах провинциальной жизни: его Валентина бесконечно поправляет палисадник, в котором «с одной стороны из ограды выбито две доски, кусты смородины обломаны, трава и цветы помяты», люди ходят напрямки, ломают — она поправляет, люди опять прут — она опять поправляет.

Предположим, что первым послевыборным налетом палисадник гражданских инициатив не удалось выдрать и вытоптать. Чего в таком случае следует ждать? Мне кажется интересным рассмотреть не то, каким образом государство будет давить и ломать гражданские движения и проекты, всякую гражданскую активность. В конце концов, можно не сомневаться, что давить и ломать (а также «разорять», лишать средств к развитию и существованию, что оказывается наиболее эффективным инструментом давления) будут всеми способами, никаких ограничений — ни законодательных, ни судебных — тут нет. Гораздо интереснее подумать, каким образом гражданское сообщество — в тех относительно зачаточных формах, которые мы по-прежнему имеем в России, — будет сопротивляться этому разрушительному давлению.

В эволюции гражданских активистских движений, проектов и программ последних лет вырисовывается несколько важных и интересных тенденций.

Модель «висеть в воздухе»

Опыт жизни в эпоху активного применения законодательства об «иностранных агентах» и «нежелательных организациях» научил создателей гражданских проектов, что силовые ведомства могут обрушить на них свою дубину в любой момент и без всякого повода — вне всякой зависимости от наличия или отсутствия реальных причин для применения карательных норм. Захотят прийти — придут, захотят обвинить — обвинят, захотят разрушить — разрушат.

При этом совершенно не спасает, например, решение не иметь дела ни с какими донорами за рубежом или даже с российскими компаниями и организациями, хранящими свои деньги в иностранных банках. Известны случаи, когда «иностранными агентами» были произвольно назначены организации, не имеющие не только иностранного финансирования, но и финансирования вообще, — чисто волонтерские, работающие на полностью безвозмездной основе и имеющие вечный ноль в годовых балансах.

В этих обстоятельствах решением для многих типов гражданских сообществ может быть существование вообще без регистрации, в «висячем положении». В этом случае нет никакой организации — существует только сеть из живых людей, сообщество, построенное на горизонтальных связях, а не на иерархическом структурном подчинении.

У такой организации нет зарегистрированного юридического лица, формального адреса, офиса, банковского счета, сейфов, печатей, бланков, директоров и бухгалтеров, компьютеров и серверов. Следовательно, у этого сообщества ничего нельзя заблокировать, опечатать, изъять, конфисковать, арестовать. Основным организационным принципом здесь является известный лозунг сообщества «Диссернет»: «Нет головы — нечего оторвать».

Помимо «Диссернета», существующего и выживающего на такой именно организационной основе на протяжении пяти лет, можно вспомнить еще множество «висящих в воздухе» волонтерских сообществ. Таким был, например, проект «Все в суд!», работавший в 2012–2013 годах над созданием «полуавтоматического конвейера» для подачи гражданских исков о нарушениях на выборах. Таким, если вспомнить, было и движение «Синие ведерки» на самом раннем — и самом ярком и воодушевляющем — этапе своего существования. Такой является сегодня и программа поддержки независимой качественной журналистики в России «Премия „Редколлегия“».

Ценнейшее свойство таких организаций — существенно меньшая уязвимость для формальных атак со стороны силовиков разного сорта. Непонятно, как от них требовать отчетности, как подавать на них в суд, как привлекать их к ответственности за разного рода выдуманные проступки. Иностранным агентом их тоже не назначишь. Угроза, впрочем, сохраняется для основателей и организаторов таких сообществ: они рискуют подвергнуться репрессиям в личном качестве.

Важнейшим недостатком такой формы оказывается почти полная невозможность вести фандрайзинг современными цивилизованными методами. Несуществующая организация не может подать заявку на грант, не может корректно и прозрачно оформить и принять донорскую помощь, не может предоставить удовлетворяющую донора отчетность. Не может она и стать стороной в договоре выполнения работ, подряда, вообще гражданско-правовом договоре любого типа. От ее имени могут выступать только частные лица, что совсем не всегда может устроить потенциального партнера или донора.

Модель «прижаться к земле»

Фокус внимания гражданских сообществ и активистских групп постепенно опускается на самый нижний, муниципальный и «субмуниципальный» уровень. Волонтерские проекты и программы перестают быть глобальными, общероссийскими, а считают полем своей деятельности только город, микрорайон, квартал, дом.

Именно такой микроуровень все чаще становится точкой входа в сферу гражданской активности для людей, которые гораздо позже, с течением времени могут заинтересоваться чем-то более масштабным. Первым занятием для будущих гражданских лидеров и мощных фандрайзеров нередко становится сбор взносов и подписей соседей под заявлением о сооружении автоматических ворот на въезде во двор, или агитация знакомых по собачьей площадке за коллективное требование провести трубу с горячей водой в обход старого сквера, а не напрямую через него. Почувствовав вкус к такой работе (или получив «травму» от безуспешной попытки в очередной раз «поправить палисадник»), они остаются и дальше в резерве гражданского активизма.

Развитию такой тенденции — «спуску на землю», на локальный уровень разных форм гражданской активности — очень способствуют два фактора. Во-первых, чисто психологическое впечатление, что работа на самом нижнем уровне — это «не страшно». За это меньше шансов оказаться наказанным, это «меньше раздражает» власть, потому что это как будто бы и «не политика». Во-вторых, такая работа получает мощную поддержку со стороны вновь выбранных муниципальных депутатов. В этом смысле колоссальным прорывом выглядит успех независимых и демократических кандидатов на муниципальных выборах 2017 года в Москве. Сохраняется надежда, что этот успех удастся хоть в какой-то мере повторить на муниципальных выборах в других регионах.

Модель «работать руками»

По мере усиления давления государства с применением законодательства об «иностранных агентах» и неизбежного ужесточения этого законодательства с тем, чтобы преследования в конце концов могли быть распространены не только на организации, но и на частных лиц, любые финансовые отношения между участниками гражданских проектов, любое денежное спонсорство или донорство начинает восприниматься как потенциально опасное, рискованное.

В качестве ответа развиваются «безденежные» формы участия в гражданских проектах. Желающим предлагают помочь важному и нужному делу не только деньгами, но и «руками», «ногами» или «головой», то есть непосредственным участием в общей работе. Такая работа может и предполагать и некоторые расходы участника, которые он несет самостоятельно, не передавая никому никакие деньги: например, участник кампании распространения агитационных материалов сам, за собственный счет, их распечатывает, или участник работы, связанной с обработкой информации, сам покупает доступ к платным информационным ресурсам, базам данных и т.п., или волонтер за собственный счет едет туда, где требуется его помощь, покупает экипировку, расходные материалы, продукты и т.п.

Такой подход тоже способствует децентрализации рабочей структуры, «размазыванию» ее в плоскую сеть, замене иерархических связей горизонтальными. Общий рабочий процесс начинает напоминать муравейник, когда каждый участник сам берет где-то нужную щепочку, сам ее тащит в нужное место, сам укладывает в общую структуру, а в результате получается большое общее сооружение. «Принцип муравейника» делает сообщество участников менее уязвимым для давления извне, позволяет адаптироваться к высокой «текучке кадров», к смене или утрате части активистов.

Модель «не возить деньги зря»

Еще один аспект адаптации гражданских инициатив в условиях силового давления, связанного с использованием «неправильных» с точки зрения государства, а по существу — любых полученных из не зависящего от государства же источника денег, — изменение финансовой «логистики» различных проектов и сообществ. Возникает понимание, что деньги, собранные как внутри России, так и за ее пределами, вне зависимости от типа доноров (будь это частное лицо, дружественная организация, благотворительный фонд), лучше вообще «не брать в руки» и уж тем более «зря не возить с места на место».

Донору предлагается самому потратить свой благотворительный взнос, передав его гражданскому проекту в овеществленной форме: купить билеты и арендовать помещение для конференции или семинара, оплатить печать нужных материалов, напрямую заплатить адвокатам, консультантам, участвующим в гражданском проекте. Он может взять на себя расходы на создание, развитие и поддержку веб-сайта проекта, оплату коллективного доступа к базам данных, подписку на платные информационные ресурсы и т.п.

Особенно это относится к донорской помощи, собранной за рубежом. Такие деньги предпочитают все чаще «не возить в Россию, где от них одни неприятности», а расходовать на месте — там, где они собраны. При этом часто оказывается проще возить не деньги к работе и ее исполнителям, а саму работу и ее исполнителей — к деньгам, перенося за границу те элементы общей работы, которые могут быть сделаны удаленно.

От корпораций — к распределенным сетям

Перечисление таких способов деятельности в агрессивной среде государственных преследований можно продолжать еще долго. Все они так или иначе укладываются в общую тенденцию — переход от традиционных форм гражданских организаций к сетевым структурам, построенным не по принципу корпорации, «учреждения», а на основе распределенных рабочих связей.

Такая структура обладает множеством входов — точек, в которых может состояться присоединение к общей деятельности новых участников, ресурсов, новых инструментов, направлений. Но не меньше у такой структуры и выходов — элементов, в которых образуется итог общей деятельности: публикуются результаты общего сбора информации или расследований, предоставляется помощь нуждающимся в ней, осуществляется противодействие факторам, которые участники сообщества считают нежелательными или вредными.

Собственно, это и есть реальная практика эволюционного развития гражданского общества в сегодняшней и завтрашней России. В парадоксальном, но ясном соответствии с дарвиновским учением — «происхождение видов путем естественного отбора и сохранение благоприятных форм в борьбе за жизнь».

 


 

В течение шести лет Кремль ищет способы поставить под надежный контроль новые способы распространения информации через глобальную сеть. Взгляд на развитие технологий через призму угроз — это очень советский способ реакции, ведущий к хроническому технологическому отставанию. Главными кураторами технологического развития, с точки зрения Кремля, должны стать КГБ и возрожденный ВПК. При этом возрождение ВПК призвано не только поставить под государственный контроль развитие технологий, но и интегрировать в рамках государственной и полугосударственной инфраструктуры новый образованный класс. Национализация инфраструктуры интернета и индустрии связи — очередной шаг на пути советизации сектора высоких технологий.

Промежуточный итог

К очередному президентскому сроку Владимир Путин подходит со странным багажом. После паники, вызванной московскими протестами, шесть лет прошло в интенсивных поисках способа поставить интернет под контроль. Многое было перепробовано: принудительная регистрация блогеров, черные списки сайтов, «приземление» глобальных платформ в России, натравливание прокремлевских волонтеров на поиск крамолы в Сети, рубильник, отрубающий доступ в мировую Сеть, китайский firewall, национализация некоторых ключевых узлов инфраструктуры интернета.

Ничто из перечисленного не сработало в той степени, на которую надеялся Кремль. Глобальные платформы — Google, Facebook, Twitter — все также остаются вне зоны досягаемости российских спецслужб и оставляют за собой право выполнять или не выполнять требования российских цензоров. Российская оппозиция продолжает успешно пользоваться возможностями социальных сетей, и сногсшибательный успех расследований Навального тому подтверждение. В целом способов быстро и эффективно останавливать распространение информации, которую российские власти считают опасной, так и не найдено.

На этом пути было много жертв: десятки уголовных дел против пользователей социальных сетей, часть из которых привела к реальным тюремным срокам; закрытие бизнеса интернет-провайдерами по всей стране из-за слишком высоких рисков, связанных с безумными думскими инициативами; социальные сети, потерявшие основателей и менеджмент в результате давления Кремля, и в целом ухудшившийся климат для бизнеса на фоне запугивания и постепенной национализации связи. За последние пару лет стало ясно, что этот ущерб Кремль считает вполне допустимым на пути к цели.

Оптика угроз

Путин дал понять, что именно эту цену он готов платить за стабильность, подписав в декабре 2016 года новую «Доктрину информационной безопасности». Ее раздел «Угрозы» прямо предупреждает: «Расширение областей применения информационных технологий, являясь фактором развития экономики и совершенствования функционирования общественных и государственных институтов, одновременно порождает новые информационные угрозы…». Взгляд на развитие современных технологий через призму угроз, а не возможностей, — это фактически декларация основного государственного принципа: безопасность важнее модернизации и развития.

И это очень советский принцип. Собственно, он и обеспечил технологическое отставание СССР в области коммуникаций. Это выглядело анахронизмом даже в Советском Союзе, где коммуникации и спецслужбы было часто физически невозможно отделить друг от друга: глава НКВД Ягода, к примеру, заведовал и связью, и репрессиями, а его кабинет находился в здании Центрального телеграфа на Тверской, где и сейчас базируется Министерство связи. Еще несколько печальных примеров такого подхода — разломанный на куски по приказу КГБ первый советский ксерокс и отключение международной автоматической телефонной связи по указанию КГБ после Олимпиады-80, через полгода после того, как ее удалось наладить.

Сама идея, что российские и международные компании будут ходить на поклон к офицерам с Лубянки и спрашивать разрешение на внедрение новых технологий, выглядит абсурдной и вредной. Но именно советские методы управления и контроля являются последним доступным средством для путинской администрации.

Ярче всего это проступает в изменившейся роли спецслужб. Ушли в прошлое соперничество силовых ведомств, превращенных в феодальные вотчины своими руководителями, и средневековая идея российской элиты как «нового дворянства». В 2017-м Путин окончательно выбросил этот постмодернистский проект и вернулся к схеме, которую он и его коллеги хорошо помнят по временам молодости, — схеме работы позднесоветского КГБ. Теперь контроль осуществляется через выборочные репрессии, где главная роль снова отдана ФСБ, а жертвами уже стали и губернаторы, и министры, и театральные деятели, и даже сами спецслужбы, потому что в такой схеме важно, чтобы ни у кого не было статуса неприкасаемого. Это коснулось даже российских государственных интернет-цензоров — зачистка в Роскомнадзоре привела к домашнему аресту пресс-секретаря ведомства.

Под крышей ВПК

Возврат к советским методам управления выглядит длительным и устойчивым трендом. Огромный военно-промышленный комплекс СССР — становой хребет советского способа существования, определявший как устройство советской экономики, так и менталитет советской технической интеллигенции, — снова на подъеме. Деньги ВПК разбрасываются не только по советским НИИ, созданным еще в 50-е для разработки того или иного «изделия», от бомбы до ракеты, — теперь эти деньги раздаются и отрасли информационных технологий.

Это уже привело к двум важным последствиям. Во-первых, пятидесяти- шестидесятилетние владельцы и руководители интернет-компаний, созданных еще в 1990-е, получив контракты от военных или спецслужб, вспомнили, что во времена их юности выдавалось в одном пакете с принадлежностью к ВПК. Это была секретность (первые отделы, военная приемка, вот это все). Именно в этой форме советская секретность возрождается сегодня, только теперь на предприятиях всех форм собственности.

Во-вторых, их 30-летние коллеги, создавшие свои компании в 2000-е, бодро последовали за старшими товарищами. Ведь их учили в тех же технических вузах, а после распада СССР никому не пришло в голову добавить курсы по этике будущим инженерам МИФИ, Физтеха и МВТУ. И первому, и второму поколению ненавязчиво напомнили, что причиной и смыслом наличия технической интеллигенции в Советском Союзе было обслуживание ВПК, а условием — не задавать вопросов и кожей понимать необходимость секретности и лояльности.

В Кремле же вспомнили, что ВПК обеспечивал безопасность советскому режиму не только потому, что производил много танков. Этому помогала сама структура советского общества, где целая армия инженеров работала на оборонку в секретных НИИ. Типичная фраза тех дней «Я работаю в почтовом ящике над одним „изделием“» была понятна каждому и не предполагала расспросов. Именно таким способом государство кооптировало советских граждан.

Судя по Посланию Путина, роль ВПК, а следовательно, и зависимость индустрии информационных технологий от ВПК будут только расти, а в условиях санкций это будут приветствовать многие компании, которые еще вчера мечтали открыть хотя бы представительство в Кремниевой долине.

Национализация связи

Ставка на изоляцию стала определяющим трендом и имеет все шансы оставаться таковым многие годы. Под этот тренд Кремль сознательно подстраивает интернет-инфраструктуру страны. Так, последние годы Минсвязи активно занимается локализацией российского трафика. Объявленная цель — к 2020 году 99% российского интернет-трафика должно передаваться внутри России (в 2014 году этот показатель составлял 70%). Учитывая, что основной интернет-трафик сегодня — это не имейлы, как в конце 90-х, а контент глобальных платформ, то есть YouTube и социальных сетей, серверы которых находятся за пределами страны, достижимость этой цели под сомнением.

Но на пути к ней под контроль государственных и окологосударственных структур ставятся ключевые сегменты инфраструктуры, от точек обмена трафиком до провайдеров и Технического центра интернета. Нет никаких сомнений, что задача по национализации инфраструктуры будет выполнена, да она уже почти осуществлена к сегодняшнему дню. Шаги Кремля в этом направлении (в сочетании с истеричным законотворчеством) уже приводят к соответствующим последствиям. В условиях постоянной ковровой бомбардировки новыми законодательными инициативами и проверками Роскомнадзора мелкие и средние интернет-провайдеры покидают бизнес, освобождая поле «Ростелекому» и местным «Электросвязям» и ГТС’ам (городским телефонным сетям), а также их производным.

Фактически это может привести к тому, что к концу нового срока Путина мы получим советскую индустрию коммуникаций — с линиями магистральной связи под управлением окологосударственных операторов, интернетом в квартирах от местной телефонной связи и рынком софта, написанного связанными с ВПК компаниями. И, конечно, она будет много хуже сегодняшней, все еще конкурентной среды.