Свобода сегодня

Общество безвозвратно меняется. В этом ему противостоит архаичное государство с его репрессивными практиками, аппаратом насилия и противодействием любой самоорганизации. Хорошая новость: у общества есть чем ответить.

Политические изменения последнего времени повергли всю мыслящую общественность в панику. Постоянно слышны крики: «постмодерный проект провалился», «сейчас наступит фашизм в Америке, фашизм в Европе», «ждите возвращения изоляционистских и государственнических тенденций», «консервативный поворот» и так далее. Но происходящее — это лишь реакция на то, что постмодерный проект удался. Удался, принеся с собой, в частности, новое понимание свободы, новые инструменты ее защиты и новые угрозы ей.

Новый мейнстрим

Он так хорошо удался, что все устаревшие тенденции вернулись — уже не в виде победительного мейнстрима, а в виде арьергардных боев, в виде борьбы старых форм за существование в новых условиях, борьбы старых групп, утрачивающих в новом укладе статус и ресурсы, за свою нишу. А новые формы: глобализированная экономика, инклюзивная политика, индивидуализм и признание права всех не только на физическую, но и на психологическую безопасность, на защиту не только от прямой агрессии, но и от дискриминации и объективации — в свою очередь, стали мейнстримом и, соответственно, перестали быть иммунны к критике. Не только к консервативной критике, к которой мы все привыкли, но и к новой, радикальной — критике от тех, кому видны новые несправедливости, новые неравенства, новые угрозы свободе и благополучию людей, порождаемые новым порядком.

Почему, установив чуть ли не цензуру в массмедиа против унижения женщин и расовых меньшинств, вы позволяете себе грубо высмеивать «тупых и необразованных» работающих бедных, по чьим интересам больнее всего проехалась глобализация экономики и чья культура находится в наиболее жестком конфликте с победившими идеалами толерантности и разнообразия? Почему новая мода, вовсю эксплуатирующая феминистский идеал победительной и независимой женщины, не забывающая больше о пожилой аудитории или, скажем, о чернокожих потребительницах (то есть о тех, у кого в руках теперь уже тоже достаточно денег, чтобы покупать), продает при помощи этих образов потребительский имидж, недоступный ни менее культурной, ни менее образованной женщине, ни матери пятерых детей? Это легитимная критика, на которую новому мейнстриму придется отвечать — и не словами, а реальными изменениями.

Но это та критика, которая как раз демонстрирует, где сейчас мейнстрим: там, где социальные барьеры проходят по образованию, а не по происхождению, полу и цвету кожи, там, где угнетаемым и изолированным меньшинством становится не цветной и не гомосексуал, а тот, кому «культурки» не хватает спокойно жить в ситуации разнообразия происхождений, жизненных стилей и моделей сексуального поведения. Там, где переплачивают за креатив и гибкость и гораздо меньше ценят тяжелый труд и участие в простом воспроизводстве, будь то труд малообразованного рабочего или домохозяйки с пятью детьми.

Модернизационный переход

Когда происходит модернизационный переход, те, кто к нему примкнул первым, получают огромные социальные и экономические бонусы. Это большой и не всем приятный сюрприз для общества, но и неимоверные возможности для тех, кто чувствует перемены. Когда вы делаете стартап в 20 лет, а в 25 вы уже миллионер — и это нормальная ситуация, вы не один, таких много вокруг, — вы оседлали волну. Какое-то время процесс социальных изменений двигается так, будто у него нет никаких негативных сторон или препятствий. Но на деле эти изменения едут бульдозером по головам тех, кто в этот поток изменений встраиваться не планировал, у кого нет ресурсов и понимания, чтобы в них встраиваться. А также и по тем, кого статус-кво просто цинично устраивал больше, не без того. По головам рабочих, которых так легко заменить иммигрантами в условиях глобализации или роботами, изобретенными креативными инженерами в столицах, — и даже если тебя пока не уволили, твоя ценность для работодателя падает, уважения на работе становится меньше. По головам мужей, которым вчера жена стирала носки и гладила рубашки, а теперь она работает на такой же работе и зарабатывает столько же, времени тебя обихаживать у нее не вагон и стимула примерно ноль. По головам тех альфа-самцов вроде Харви Вайнштейна, которые думали, что их время продлится вечно. Это неприятно, это трагедия, это конфликт в семье, конфликт на работе, и то, что в целом перемены идут к лучшему, не исключает наличия пострадавших.

Изменения — болезненный процесс для любого общества. И в европейских странах он был болезненным, и в шестидесятые годы знаменовался баррикадами на улицах Парижа, внутренним политическим терроризмом, превосходящим по масштабам нынешний, и многими другими проблемами. Ничего удивительного: нынешний, постиндустриальный переход сравним по своим масштабам с индустриализацией в экономике или с образованием национальных государств в политике — вряд ли нужно подробно напоминать образованной аудитории, какими потрясениями и жертвами сопровождались эти периоды: масштабные войны и революции, насильственная смена элит, террор, голод, беженцы, в лучшем случае — масштабная безработица. То, что мы наблюдаем сейчас, — очень мягкий случай на фоне прошлых эпох великих трансформаций: люди все-таки за это время очень хорошо научились договариваться друг с другом. И тем не менее.

Страшно оскорбительно, когда ты попадаешь в исторический переход и, будучи ни в чем не виноват и делая все то, чему тебя с детства учили как хорошему поведению, вдруг оказываешься тем, кому поют: «Hit the road, Jack and don’t you come back no more». Ты ведь ничего плохого не делал, ты жил, как отцы учили, работал и добивался; чем ты это заслужил? Больнее всего переходные исторические периоды оказываются для тех, кто запаздывает и перестроиться не успевает.

До сегодняшнего дня процесс изменений шел неостановимо. Но произошло наполнение, и на нынешнем этапе, с одной стороны, возникло нормальное сопротивление, а с другой — накопилось нормальное количество социальной ригидности, типичное для любого уже сложившегося социального уклада. Постмодерн стал мейнстримом, устоявшимся нормальным укладом, и теперь уже те, кто возражает против него, начинают смотреться как бунтари. Общество, два поколения подряд жившее в эпоху перемен, просто отвыкло от того, насколько сложно даются изменения в обычной ситуации.

Результат: общество, которое только что, по историческим меркам, выбрало президентом афроамериканца, потом проголосовало за женщину-президента с преимуществом в пару миллионов голосов и за последние 10 лет легализовало гомосексуальные браки и марихуану, вдруг споткнулось, условно, о «разрешение трансгендерным детям входить в соответствующий сортир в школе» и архаичные особенности собственной избирательной системы, в результате которых во главе страны оказался, с точки зрения «партии прогресса», черт знает кто. Процесс остановился. Но не потому, что пошел вспять, а потому, что дошел до точки сопротивления.

Иммигрант в аэропорту

Некоторое время назад, в самом начале каденции Трампа, чей приход символизировал окончательный «консервативный поворот» даже для тех, кто до того не хотел замечать реакции, весь мир смотрел на развернувшийся ужас: иммигрантов задержали в аэропортах. Это человеческая трагедия. О ужас, произошла катастрофа, проект современного общества без границ и суверенитетов сорван. И это происходит на наших с вами глазах.

Но что случилось на самом деле? Президент одной страны, большой и самой влиятельной, но все-таки одной, затормозил приток половины процента потенциальных иммигрантов в эту страну на несколько недель. Действия новоизбранного президента встречают огромное сопротивление и среди чиновников, и среди администрации. Конечно, это сопротивление не означает, что с завтрашнего дня таких действий не будет. Наверное, конкретные меры США несколько усложнят иммиграционный режим. Они — ответ на требования людей, которые пострадали от трансформации и думают, что им станет легче, если какое-то количество приезжих не впустить в страну. Что же, если у них все получится, то их вытеснят не приезжие мусульмане и не труженики китайского конвейера — второе их требование было, чтобы не отдавать рабочие места за границу, — а, через десять лет, японские роботы. Не вопрос.

Важнее то, что возникло новое состояние общества. Оно сопровождается поиском нового баланса, в котором тяжело придется в равной степени и тем, кто за прогресс, и тем, кто за его приостановку. И оцените масштаб исторических изменений: каких-то семьдесят лет назад самые свободные и богатые страны мира без всяких протестов заворачивали корабли с беженцами от фашизма, отправляя их обратно на верную смерть. Сейчас некоторое количество иностранцев с визами не впустили в страну — и разразился скандал на весь мир. Другое отношение не только к человеческой жизни, но и просто к неудобствам и бедам совершенно чужих людей. Другой уровень прозрачности и солидарности, сочувствия и требований к государству бережно относиться к правам и интересам людей — даже и не своих граждан.

Мы сейчас увидели то, что на первый взгляд кажется жуткой победой сил реакции. Но на самом деле условным «силам реакции» всего лишь удалось движение в вышеописанную сторону зафиксировать примерно в той точке, куда оно уже дошло. Может быть, и вовремя удалось: раньше, чем напряжение привело бы, например, к массовым столкновениям между мигрантами и, условно говоря, электоратом Трампа.

Страны, которые постиндустриальный переход уже совершили или совершают сейчас, останутся на новом экономическом уровне, с новыми нормами, новым количеством свобод и возможностей, безопасностью личности и тесно связанной с ней способностью к кооперации, с новым разнообразием населения, с элитами, которые живут не в границах страны, а в границах всего мира. С государствами, которым, как мы видим, уже не только запрещено людоедствовать, как государствам в принципе свойственно, но и на ногу лишний раз живым людям наступать дорого обходится. Даже не гражданам, даже не своим.

Новые бедные

Модернизационный переход всегда связан с резким скачком эффективности, в том числе экономической. В результате скачка выигрывают все, включая бедных, как выигрывает рабочий после индустриального перехода. Сколько бы Маркс, который наблюдал зарю этого процесса, ни предсказывал обнищания пролетариата, по факту через 100 лет на Западе у каждого из рабочих оказалось по личному автомобилю и маленькому домику. То же происходит и сейчас: сначала ресурсы аккумулируются у бенефициаров постмодерного перехода — вспомним стенания о нарастании неравенства, очень похожие на те, прежние выкладки Маркса; не зря пророк новой эры Тома Пикетти тоже назвал свою книгу «Капитал», — но потом невиданные прежде блага, такие как сотовый телефон и доступ в интернет, появляются у всех.

Сейчас даже у беднейших слоев населения так или иначе происходит накопление экономических и, что еще важнее, социальных ресурсов. Меняются норма и представление о том, на что человек имеет право. Выясняется, что человек имеет право не только на кусок хлеба и физическую безопасность, а еще, например, на уважение со стороны окружающих. На то, чтобы жить в мире и взаимодействовать с себе подобными было не только физически безопасно, но еще и легко и не унизительно. Человек требует этого потому, что благодаря тем, кто вошел в новый мир первым, вырос гуманитарный стандарт, а получает потому, что в современных условиях это экономически выгодно: сделать так, по возможности, чтобы всякий смог раскрыть свой потенциал по максимуму, и не в одиночку, а во взаимодействии с другими.

Политическая производная — от социальной: когда у вас накапливается социальный капитал, появляется способность к самоорганизации, а значит, и политическая власть.

Еще десять лет назад иметь свой голос было привилегией, требующей как минимум легкого слога и постоянного доступа в интернет (а до этого — труднодостижимой грамотности и доступа в печать; а еще до этого — личного присутствия в высшем обществе), а сейчас не надо быть продвинутым интернет-пользователем, допустимо оставаться полуграмотным человеком, но у вас будут компьютер, соцсети и все инструменты политической организации, которые есть и у других социальных групп. И тогда эти бедные люди тоже начинают себя как-то осознавать. Они перестают считать себя солью земли, и это им больно; но они осознают себя как меньшинство — угнетенное, несчастное, по которому проехала трансформация, от которой выиграли другие. Они формулируют свои проблемы на новом языке: с ними обошлись совершенно несправедливо, они могут претендовать на большее: точно так же как афроамериканца нельзя назвать негром, их тоже нельзя называть белым мусором и быдлом. Да, они отстаивают старые нормы (по которым людей можно было так называть), но сами уже являются носителями современных норм в том, как именно они защищают свои взгляды.

«Отсталые», не вписавшиеся в постиндустриальное растворение воздухов слои выходят на политическую арену, требуя свой кусок политической власти, — это меняет политический баланс в сторону более ретроградного, более традиционного уклада и заставляет общество быть мягче и добрее к этим группам населения так же, как оно учится быть мягче и добрее к группам населения, которые заявили себя как дискриминируемые во время этого перехода и смогли отстоять себя.

Я устал, я увольняюсь

В России постиндустриальный переход только начинается и вполне еще может затормозиться. Он выражается в том, например, что люди стали больше думать о свободе как о возможности выбора; в меньшей степени — как о политической свободе, в большей — как о социальной. Свобода стала реализовываться как право не следовать традиционным жизненным траекториям и ролям. Необязательно выходить замуж в 20 лет и жениться в 25. Необязательно идти учиться сразу после школы — можно погулять пару лет или все пять, набраться взрослого опыта (здесь, конечно, молодых мужчин подстерегает большая гадость от государства в виде призыва в армию, ограничивающая их гибкость в этом вопросе). Можно иметь такую профессию, которая позволит тебе менять работу каждые полгода. Типовая массовая работа — диспетчер в колл-центре, продавец в магазине: человек осваивает эту работу за несколько недель, и работодатели тоже подстраиваются к ситуации, предлагают переподготовку сотрудникам, не ждут, что придет обязательно человек с опытом работы ровно в той же сфере. Работник легко заменим, но и работа для него легко заменима.

Кто-то может уйти с работы, потому что ему захотелось уйти в отпуск, а его не отпустили. ОК, я увольняюсь, а через месяц нахожу такую же работу. У этого процесса есть много негативных сторон с точки зрения экономики и с точки зрения положения работника, они хорошо описаны, это отдельный разговор. Но это тем не менее новые степени свободы.

Даже среди представителей антимодернизационного класса — бюджетников — можно встретить похожие жизненные стратегии. Конечно, бюджетная работа мешает гибкости, там играют роль репутация, опыт, формальные бонусы, но у них чудовищная текучка на низовом уровне. Те, кто зацепляются, часто быстро делают карьеры.

Мы не замечаем прогресса, нам больше бросаются в глаза те сегменты, где российское общество остается дремучим — по сравнению с существующим в головах несколько голливудским идеалом современного западного уклада. Прогрессивное становится нормой — и в тот же момент перестает привлекать внимание. Мы и не заметили, как в обществе практически исчезло осуждение «летунов», такое типичное для советской версии индустриального уклада. Нормально поменять работу; ненормально сидеть и страдать на той, которая тебе досталась. Нормально искать место, где тебе лучше во всех отношениях. Также, если до сих пор остры предрассудки против людей, которые приехали из национальных республик в большие города, то почти напрочь рассосалось сопротивление миграции из деревень и более мелких городов в большой город. Исчезла проблема «лимиты», которая существовала в Советском Союзе и касалась всех трудовых мигрантов безотносительно их национальности. Это были точно такие же презрение и исключение, с какими сейчас все еще сталкиваются люди нетитульной национальности, — а тогда подвергался любой, кто переезжал в поисках лучшей жизни. Или, скажем, если «нетрадиционные» семьи подвергаются травле, частично инспирированной государством, то положение матери-одиночки за постсоветский период практически перестало быть клеймом. Сложно себе представить, чтобы ребенка травили в школе за то, что у него «нет папы», то есть самая распространенная из моделей семьи, не совпадающая с идеалом массового общества «мама, папа и я», уже стала нормой.

Что противостоит этой новой свободе? Вовсе не люди.

Государство против

Формирующемуся праву на свободу противостоит ригидное и антимодернизационное государство со своими инструментами прописки, регистрации, прикрепления к поликлиникам и т.д., которое при всех своих компьютерах не может обеспечить гражданину страны из одного региона получение всей той помощи, которая ему положена, в другом регионе. Россиянин, который перемещается по стране, сталкивается примерно с таким же набором проблем, с которым в нормальной развитой стране сталкивается иностранец.

Мы не знаем, когда государство модерна, модель, соответствующая массовому индустриальному обществу, закончит свое существование, но вряд ли это случится скоро. А люди ресурсно и социально от государства зависят все меньше, причем чем ближе к новому постиндустриальному укладу человек находится в своей повседневной жизни, тем меньше он от государства зависит и меньше от него получает. Постепенно все общество в целом, согласно метафоре Баумана про текучую современность, вытекает из-под тотальных структур государства. Но вот сил у государства, особенно в недемократических странах, меньше не становится, равно как и полиции, оружия. Налоги не падают даже в развитых странах; скорее, растут. Значит, ресурсов у государства столько же, а само оно необходимо гораздо меньше и все больше будет осознавать свою антимодернизационную роль и пытаться ослабить общество, особенно ту его часть, которая больше всего готова к переменам. У нас в России эта готовность выражается в основном не в политическом действии, потому что политическое действие государству пока удается эффективно заморозить, но она заметна во всем остальном: в потребительском поведении, в том, как люди выстраивают социальные сети и видят свое развитие внутри социальных структур (например, перестав выстраивать карьеры внутри одной организации постоянно и переходя с места на место).

Эти процессы наталкиваются на неспособность государства к параллельной трансформации — и возникает клинч. Государство не может вернуть общество в массовое состояние, не уничтожив очень большое количество накопленного социального капитала (связей между людьми и средств и способов кооперироваться для совместной деятельности). Для этого приходится разрушать социальные связи, лишать людей жизненных шансов тем или иным способом и, в первую очередь, останавливать развитие тех социальных структур, благодаря которым все больше людей — уже отнюдь не элиты, а средний слой и работающие бедные — присоединяются к новым тенденциям. Это не обязательно какое-то откровенное раскулачивание, есть много других способов: запретить госслужащим быть представленными в соцсетях, требовать от бюджетников работы по бюрократическим протоколам, исключающим творчество и профессиональное развитие, тупо давить частную инициативу, как экономическую, так и общественную, требованиями регистрации, лицензированием и избыточным контролем.

Столкновение двух тенденций может произойти в очень жесткой форме. И скорее в агрессию сорвется государство, чем общество. Поэтому, если случится конфликт по самому плохому сценарию, это будет скорее не революция с народными волнениями, а разгул пошедших вразнос контрольно-надзорной и репрессивной машин.

Главный риск здесь в том, что разовую прибавку экономического, социального капитала, жизненных шансов и совокупного счастья, приобретаемую в процессе новой волны модернизации, мы, как общество и страна, потратим на противостояние с государством так, как была сожжена соответствующая прибавка на прошлом этапе в горниле сталинской индустриализации. Тогда переход в индустриальное общество, какой-никакой, не очень удачный, произошел — а соответствующего экономического и демографического скачка, типичного для этого перехода во всех странах, не случилось. Постиндустриальный переход также сопровождается скачком благосостояния там, где он происходит. Мы никуда не денемся от будущего, но мы не просто рискуем войти в него немного позже других — мы рискуем войти в него со всеми проблемами переходного периода, но без его бонусов.

Кто кого?

В развитых обществах, которые переход завершили, исчезает противопоставление свободы и государства. Роль государства — обслуживать свободу граждан. Современная философия пришла к пониманию, что свобода — это не отсутствие правил и контроля, а то, что конструируется и строится. Свобода — это ограничение возможностей других людей нас угнетать, заставлять, применять к нам насилие и лишать выбора. Выбор — это свобода. Свободы нет, когда нет выбора.

Те механизмы, которые лишают нас выбора, даже если они формально не выглядят как насильственные, на самом деле ограничивают нашу свободу. И, соответственно, чем более трансформировалось в сторону поддержки новых процессов государство, тем в большей степени оно обслуживает и защищает свободу своих граждан. Да, это не мешает ему оставаться аппаратом подавления: одновременно оно ограничивает, собирает налоги, призывает в армию. Однако у нормального современного государства в этой игре есть и противоположные ставки: экономическое развитие зависит от свободы, разнообразия, удовлетворенности жизнью, солидарности и способности к кооперации как можно большего числа живущих в стране людей. Но чем в меньшей степени само государство модернизировалось, признало свою роль охранника и производителя этих новых свобод — так же, как на прошлом этапе более прогрессивное государство характеризовалось способностью признать свою роль «ночного сторожа» и дать экономике развиваться без своего вмешательства, между тем охраняя права участников, — тем в большей степени свобода граждан становится для него опасностью.

С другой стороны, падает и его способность ограничивать свободу. Информационные технологии, которых мы так боимся, — палка о двух концах. Они дают очень много свободы в частной жизни. Количество людей, которые висят на люстрах на просветительских лекциях в больших городах, доказывает, что людям нужно новое видение мира. Оно помогает выстраивать новые стратегии, которые делают человека гораздо менее зависимым от массовых, тотальных институтов. Да, эти же технологии дают этот же инструмент в руки государству. Но если мы посмотрим, какие инструменты защиты своих свобод и какие инструменты их подавления использовались в предыдущие исторические периоды, то мы увидим, что информационные технологии куда меньше предоставляют возможностей для государства и куда более доступны частным лицам, чем оружие и организованное насилие, на которых держались как власть, так и сопротивление ей в доиндустриальную эру, или чем бюрократический контроль и, соответственно, массовое политическое действие — в индустриальную. Технологии используют обе стороны, но баланс все же на стороне общества.

Таким образом, мы в сегодняшней России оказались в точке бифуркации, на пике конфликта интересов между обществом и государством. Это столкновение не обязано закончиться в пользу общества, но, если у него есть шанс на победу, этот шанс лежит там, где силами частных людей выстраиваются горизонтальные и независимые от государства механизмы, обеспечивающие людям то разнообразие возможностей, ту гибкость жизненных траекторий, которые важны для развития в постмассовый, постиндустриальный период. Подробные просветительские видеокурсы и десятиминутные ролики «сделай сам», обеспечивающие всякому возможность пополнить образование или получить профессиональные навыки в обход жестких централизованных образовательных госучреждений, зарегулированных до полной бессмысленности. Системы анонимных электронных платежей и сайты, напрямую «стыкующие» потребителей и производителей бытовых услуг, таксиста с пассажиром и котовладельца с ветеринаром. Электронные переводчики, постепенно ведущие подкопы под языковой барьер, и флешмобы в сети против дискриминации и унижения. Сетевое благотворительное движение, закрывающее дыры бесплатного и беспощадного государственного здравоохранения, и периодические сетевые же массовые истерики, помогающие вырвать из зубов репрессивной юстиции хотя бы отдельных ее жертв (из последних см. дела Дмитриева и Мисюриной). Все, что делает людей независимыми, все, что помогает кооперации, и — внимание! — все, что делает для них безопасным быть рядом друг с другом, сотрудничать и действовать вместе, не втягивая в свои отношения государство. Именно поэтому ваша готовность заступиться за жертву в рамках очередного сетевого флешмоба по поводу каких-то там всего лишь приставаний к женщинам на работе значит не меньше, чем ваша подпись под любой формальной петицией.

Хорошая новость состоит в том, что на этих путях лежит наше будущее, и это не очень трудные пути: не те, которые требуют жертвовать собой, а те, на которых достаточно минимальной осознанности в решениях, понимания и готовности быть, что называется, «на правильной стороне истории». Плохая — в том, что российское государство уже сориентировалось в ситуации и видит опасность не только в политическом сопротивлении, но и в любой самоорганизации — в богатстве выбора, разнообразии, гибкости, инклюзивности как таковых. И применит все доступные ему механизмы, чтобы сделать эти пути более опасными.

   

Поэтому мне кажется, что не стоит пытаться отвечать за либерализм в целом. Лучше самому двигаться туда, куда ты считаешь правильным. Виктор Шкловский когда-то сказал: «Литература будет там, где мы стоим и настаиваем». Если стоять и настаивать, а не шарахаться при каждом мелком или даже крупном историческом повороте или толчке, то будущее может оказаться немного лучше; рассчитывать на очень крупные и быстрые перемены — это, как говорил Хайек, «пагубная самонадеянность». Если же говорить о длительной перспективе, то мне также кажется, что будущее либерализма в значительной степени связано с новыми людьми и новыми культурами.

На наших глазах рождается культура мигрантов в Европе. Гигантское перемещение миллионов людей формирует новые поля напряжения. В свое время серия таких миграционных волн создала самое мощное и до недавних пор одно из самых свободных государств в мире — США. Сейчас эта прибывающая волна — историческая возможность для человечества обновить себя. И прежде всего — шанс для либерализма, если мы услышим этих людей. Не будем учить их, что им надо быть похожими на нас или, наоборот, сохранять свою культуру, — они как-нибудь разберутся сами, — а просто поймем, чего они хотят и что думают. Они плывут туда, где свободнее. Лучше материально? Да, конечно. Но именно потому лучше, что свободнее, потому что это шанс для них самих и их детей. А человек, думающий о будущем собственных детей, — это, как правило, стихийный или по крайней мере потенциальный либерал.

   

Тем временем, параллельно английской эмпирической философской традиции, концепция свободы стала предметом анализа в рамках континентальной рационалистической. Но прежде чем обратиться к немецкому философу Иммануилу Канту, нельзя обойти вниманием его современника из Франции Жан-Жака Руссо, который сыграл большую роль в формировании взглядов Канта. Подобно Гоббсу, Руссо исходил из теории социального договора, но в противоположность ему полагал, что лишь заключение этого договора дает индивидам выход к реальной свободе. Как только такие будущие граждане жертвуют в пользу государства своей так называемой естественной свободой, оно становится выразителем «общей воли», которая обладает монополией на истину: любая попытка вернуться к естественной свободе оборачивается таким образом ошибкой и несвободой. Мы приносим себя целиком в жертву государству, но взамен получаем истину, единственную гарантию настоящей свободы.

Многие комментаторы полагали, что эта концепция делает Руссо духовным отцом тоталитаризма, теории такого государства, которое во всем и всегда право. Но Кант вывел из этой позиции совершенно иную, бескомпромиссно индивидуалистическую. Согласно его идее, каждый человек имеет доступ к трансцендентному разуму и обладает правом на безусловное следование такой интуиции — это и есть настоящая свобода, и давление со стороны любого внешнего агента, будь то индивид или государство, недопустимо, а патернализм вроде того, какой проповедовал Руссо, — «величайший деспотизм, какой можно себе вообразить». И, однако, свобода по Канту — это не лицензия, дающая человеку право и возможность поступать как ему заблагорассудится; по-настоящему свободными можно считать лишь действия, диктуемые разумом, к которому он имеет личный доступ.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель, упомянутый в начале, фактически перевернул эту формулу и превратил ее в собственную противоположность. История, согласно Гегелю, представляет собой эволюцию абсолютного разума на пути к самопознанию. Свободными есть смысл считать только такие действия, которые гармонируют с абсолютом, тогда как ошибочные могут быть только свидетельством несвободы — примерно так, как если бы мы пытались поднять вес, который нам не по плечу, или идти наперекор законам природы. Тот факт, что под конец жизни он считал прусскую монархию венцом эволюции абсолюта, рекомендует эту теорию не с лучшей стороны.

Три столпа либерализма

Реальным провозвестником концепции свободы, которую можно считать доминирующей до сего дня, а также одним из ведущих классиков либерализма был швейцарско-французский писатель и публицист Бенжамен Констан, пытавшийся осмыслить уроки Французской революции; именно он предвосхитил многое, что было с тех пор об этом сказано, в первую очередь идеи Джона Стюарта Милля и Исайи Берлина. Констан был первым, кто обратил внимание на фундаментальное различие в понимании свободы в классических античных обществах и в современных либеральных.

Впрочем, в рассуждениях Милля некоторые все же усматривали дефект. Хотя личная свобода в его понимании не подразумевала наперед поставленных целей, он все же высказывал надежду, что ее максимизация откроет путь совершенствованию человеческой личности. Окончательно разграничить два варианта свободы выпало на долю главного теоретика XX века — Исайи Берлина, политического философа, эмигрировавшего в детстве вместе с семьей из Риги в Англию. В эссе «Две концепции свободы», приобретшем со времени публикации статус классического, он настаивает на разнице между «негативной» свободой и «позитивной» (в другой формулировке «свободой от» и «свободой для»). Только первая, на его взгляд, реально заслуживает своего названия.

Негативная свобода не подразумевает никаких наперед поставленных целей для своего применения, это просто область частной жизни, где человек волен распоряжаться собой как ему угодно и где препятствия, чинимые государством, сведены к минимуму, — то есть, в сущности, развитие идеи Констана и Милля. Эта область может быть шире или у́же в зависимости от государственного устройства, но никак напрямую с этим устройством не связана: легко себе представить относительно либеральную монархию и жесткую патерналистскую демократию. В отличие от Констана, полагавшего негативную свободу неотъемлемым правом, Берлин считал ее результатом плюралистического выбора. И это, конечно же, вовсе не та свобода, чье имя выводят на своих знаменах революционеры любого пошиба и чей образ запечатлел на своей известной картине Эжен Делакруа: она ни в коем случае не коллективная, и вряд ли кому-то придет в голову умирать за нее на баррикадах.

Ту свободу, за которую на баррикадах умирают, свободу, ставящую перед собой какие-то общие цели и связывающую всех граждан идеальными обязательствами, Берлин разоблачает как почти неизбежный путь к деспотизму. Позитивная свобода подразумевает некий метод самосовершенствования, и, если даже идея этого метода придет в голову всего лишь одному человеку, он, побуждаемый лучшими чувствами, будет стараться навязать ее всем остальным — хотя бы потому, что из искренне либерального инстинкта не хочет быть свободным в одиночку. Как только группа таких людей, связанных общим идеалом, захватывает власть, она принимается открывать глаза на свою сверхидею всем остальным, преодолевая сопротивление несознательных с помощью террора и тоталитарных институтов.

Справка

Что такое неолиберализм?

Слово неолиберализм вошло в обиход в Германии в 1930-е годы — когда его стали использовать для самоназвания экономисты фрайбургской школы во главе с Вальтером Ойкеном. Приставка нео- была важна для них, так как они предлагали умеренную альтернативу традиционному либерализму — идеям Людвига фон Мизеса и мыслителей его круга, которых они называли палеолибералами. Самым известным выходцем из фрайбургской школы стал первый министр экономики ФРГ Людвиг Эрхард, приступивший к либеральным реформам в Германии, когда она еще была оккупирована западными союзниками. Впрочем, слово неолиберализм вскоре было вытеснено ордолиберализмом — по названию экономического ежегодника Ordo («Порядок»), который Ойкен начал издавать в 1948 году.

После периода относительного забвения, в том числе в самой Германии, слово вернулось в широкое употребление с подачи латиноамериканских интеллектуалов в 1980-е годы. И уже тогда неолиберализм превратился в негативный термин: его употребляли критики рыночных реформ Аугусто Пиночета, и в их устах он означал не немецкую умеренность, а, наоборот, радикализм.

За последующие двадцать лет слово неолиберализм подхватили ученые по всему миру: если в 1980-е годы он появлялся в 103 академических работах, то в 1990-е — в 1324, а в 2000-е — в 7138, подсчитал Ражеш Венугопал из Лондонской школы экономики. Термин неолиберализм не имеет никакого устойчивого содержания; разные исследователи используют его для обозначения разных явлений. По подсчетам Тайлера Боаза и Джордана Ганса-Морзе из Калифорнийского университета в Беркли, в 72% случаев авторы используют его для обозначения определенной государственной политики, в 39% — для характеристики моделей развития, в 22% — для описания идеологии, в 14% — просто для того чтобы обозначить академичность собственного подхода. Более того, авторы подавляющего большинства работ (69%) не дают ему определения.

Но самая главная особенность этого термина состоит вот в чем: несмотря на то, что ежегодно публикуются тысячи работ, использующих это слово (в пропорции 45% отчетливо отрицательных оценок против всего 3% положительных, по подсчетам Оливер Марк Хартвича из Рурского университета), кажется, на свете нет ни одного человека, который называл бы неолибералом сам себя.

   

Особый юридический статус международных вод используют участники проекта Women on Waves, которые под присмотром врачей вывозят жительниц стран, где запрещены аборты, например Ирландии и Польши, в нейтральные воды для проведения операций на борту корабля, плавающего под голландским флагом. Прежде чем получить разрешение на проведение таких операций за пределами клиник, организация несколько лет судилась с министерством здравоохранения Нидерландов. За несколько лет судно Women on Waves совершило целый ряд таких «путешествий» (данные о количестве операций каждый раз не разглашаются); однажды в 2004 году португальское правительство отправило в нейтральный воды военные корабли, чтобы физически заблокировать Women on Waves.

Обойти еще один институт современного государства — гражданство — с помощью статуса нейтральных вод собирался миллиардер-либертарианец Питер Тиль. В 2011 году он вложился в стартап Blueseed — океанский лайнер, который должен был разместиться в 12 милях от побережья Калифорнии, чтобы на нем могли бы жить и работать стартаперы-иммигранты, не имеющие возможности получить долгосрочную американскую визу. Сейчас проект находится на стадии сбора дополнительного финансирования.

Другим самоуправляемым объектом большого масштаба стал Коулун. В начале 1990-х годов, к моменту сноса, на этой небольшой территории проживало, по примерным оценкам, 50 тыс. человек. Притягательность города-крепости была связана с его юридическим статусом: формально он долгое время оставался анклавом Китая на территории Гонконга, поэтому там не действовали гонконгские законы и не было налогообложения. В Коулуне существовала своя экономика: аптеки, детские сады, магазины, рестораны и стоматологические клиники (конечно, нелицензированные), куда приезжали лечиться даже из богатых районов Гонконга. Британские власти готовы были смотреть на анархический квартал сквозь пальцы, лишь бы он не мешал деятельности соседствующего с ним аэропорта. Жители города говорили, что нашли в нем убежище от уличных банд, а влияние гонконгской организованной преступности там сошло на нет еще в начале 1970-х годов (в отличие от остальной части Гонконга).

Религия — один из главных мотивов побега от государства или даже противостояния ему на протяжении всей истории существования самого государства. Так, по некоторым оценкам, к 1917 году в Российской империи проживало до 25 млн раскольников-старообрядцев. Некоторые из них, например бегуны, в поисках утопии отказывались не только от любых связей с государством, но и от дома и семьи. В СССР старообрядцы были уничтожены, но отдельные старообрядческие криптообщины существуют на территории РФ и сегодня.

Россия — страна, в которой издавна существует настоящий культ свободы и которая очень медленно продвигается к ней в своих социальных установлениях. Как устроена культура, носители которой постоянно готовы к радикальному разрыву с государством, но почти никогда не берутся его переделывать?

10 июля 1789 года Николай Карамзин, заскучавший в Берлине, пишет своим воображаемым друзьям — будущим читателям книги «Письма русского путешественника»: «Грусть в сердце моем не утихала… „Что же делать?“ — спросил я сам у себя, остановясь в конце длинной липовой аллеи, приподняв шляпу и взглянув на солнце, которое в тихом великолепии сияло на западе. Минуты две искал я ответа на лазоревом небе и в душе своей; в третью нашел его — сказал: „Поедем далее!“ — и тростью своею провел на песке длинную змейку, подобную той, которую в „Тристраме Шанди“ начертил капрал Трим, говоря о приятностях свободы. Чувства наши были, конечно, сходны. „Так, добродушный Трим! Nothing can be so sweet as liberty, — думал я, возвращаясь скорыми шагами в город, — и кто еще не заперт в клетку, кто может, подобно птичкам небесным, быть здесь и там, и там и здесь, тот может еще наслаждаться бытием своим, и может быть счастлив, и должен быть счастлив“».

Свобода, длинной песчаной змейкой проскользнувшая в отчет о европейском путешествии, для Карамзина не бремя и не тягота: она прежде всего легка. Даже понимаемая всего лишь как возможность быстро и по своей воле перемещаться в пространстве — приуныл в одном городе, перебрался в другой — свобода ощущается как нечто сладостное, несущее счастье. Птичка ускользает из клетки, чтобы наслаждаться своим бытием, — и тем острее переживается наслаждение, чем более явственно сознание случайности, мимолетности ускользания: путешественник зависим и от капризов погоды, и от политических бурь, предел его вольному полету может положить любая стихия, общественная или природная. Через четыре дня после того, как Карамзин нарисует на песке змейку, вооруженная толпа в Париже возьмет штурмом Бастилию, и в этом осуществлении свободы уже не будет ничего сладостного, щебечущего; для чувствительного Карамзина это падение оков — скорее повод спрятать голову под крыло. В тексте «Писем» еще не раз возникнет образ птички; однажды в дороге автор вступает в спор с воинственным прусским капитаном — и, перечисляя ужасы войны, упоминает «сиротство муз, которые скрываются во мрак, подобно как в бурное время бедные малиновки и синички по кустам прячутся».

Карамзин думает о птичке, но рисует змейку. Птичка отсылает нас к Нагорной проповеди — ее свобода еще и в том, что она не сеет, не жнет и не собирает в житницы; много позже эта же беззаботная птаха пропорхнет в пушкинских «Цыганах» (хлопотливо не свивая). У змейки тоже есть родня в Священном Писании, менее дружелюбного свойства. Карамзин — один из первых русских, кто получает этот искусительный дар различения свободы и несвободы; он оказывается в Европе не по государеву велению, не по торговым делам и не в составе войска — а по своей воле, ради чистого «наслаждения бытием». Среди красот природы и творений человека он обнаруживает одно невидимое, но ощутимое свойство — уклад жизни, как бы естественным образом возникший из доброго и разумного волеизъявления граждан и позволяющий каждому жить «согласно с Натурою». Сейчас мы бы назвали этот уклад «институтами», но эпоха сентиментализма еще не знает этого слова.

Идея свободы как добровольного подчинения некоему порядку — в первую очередь божественному — для России не нова; в христианской традиции свобода чаще всего понимается как слияние с волей Божьей (или поглощение ею); свобода — это прежде всего свобода выбрать спасение. Отсюда один шаг до ощущения ужаса, невыносимой тяжести свободы; головокружения, возникающего от постоянного балансирования на лезвии выбора. Свобода выбрать спасение означает и свободу его не выбрать, вернуть билет, по своей глупой воле пожить. Это ощущение бездны, которая ежесекундно разверзается под ногами, безосновного первоначала, которое, возможно, даже предшествует началу божественному, будет завораживать Бердяева и Шестова, разыгрываться в тончайшей метафизической диалектике Достоевского, просвечивать в разрывах речевой ткани обэриутов. Но галантному веку эти бездны еще неведомы — они как бы задрапированы здравым смыслом и естественностью чувств.

Карамзин думает о птичке, но рисует змейку, и эта фигура кажется подозрительно знакомой. Естественный жизненный уклад для змеи — ускользание, уклонение, увиливание; именно таковы традиционные фигуры свободы в России, если брать ее не в метафизическом, а в социальном, житейском плане. Разрубить одним ударом все узы и путы, податься в казаки, в сектанты, в калики перехожие — вариант радикальный; это свобода как прыжок в иное, как отказ и уход. Версия более общедоступная — ежеминутный побег из-под неусыпного надзора начальства в серую зону, в невидимость и вненаходимость. Ричард Пайпс писал о русских крепостных середины XIX века, что любое высочайшее распоряжение — например, высаживать березки там-то и там-то — понималось ими как обязательное к исполнению лишь до того момента, пока управляющий не закончил его оглашать и не ушел по своим делам. Примерно то же отношение к административной вертикали проходит сквозь разные эпохи и социальные практики, от пресловутой мужицкой лени до сегодняшней офисной прокрастинации; свобода — это лукавое право откосить и улизнуть. И тот, и другой варианты не предполагают долгой совместной работы, постепенного устроения общественного здания, идеально подходящего для раскрытия естественных способностей, — на месте, которое могла бы занимать эта просветительская утопия, здесь выстроен государев частокол, который можно проломить лбом — или просочиться через него тоненькой змейкой.

Карамзин думает о птичке — и этот идеал своенравной вольности, будучи опущен на землю, оказывается непомерно тяжелым. Свобода как осуществление заложенной в нас гармонии и любви, как достижение небесной пернатой легкости требует последовательного и почти невозможного отказа от всего, что тянет нас к земле; чтобы в земном существовании довести это движение до логического конца, недостаточно ни птичьей легкости, ни змеиной увертливости, ни доброй воли, ни естественных способностей: это свехразумное, надчеловеческое усилие. Эту драму самым радикальным образом выразит в текстах (и переживет в жизни) Толстой: свобода для него — не только уход от подчинения и принуждения; ее высокий полет требует отказа от семьи, от собственности, от диктата общественного мнения, от текущей «повестки» и всего, что навязывает «дух времени». Даже от исполнения гражданских обязанностей (в которых, как полагали вдохновлявшие Карамзина просветители, только и возможно ее осуществление), в том числе от необходимости идти за свободу на бой. В конце концов, от собственного «я». Птичка Божия, помимо заботы и труда, не знает ни законов, ни общественных установлений, ни самой себя в качестве птички; тем и спасется.

Карамзину еще неведомо, каким скрежетом и стоном обернется в будущем крик толпы у стен Бастилии. От освобождения одних невинно осужденных до отрубленных голов других — лишь пара взмахов крыла, и XX век покажет, каким небывалым массовым рабством может обернуться прорыв к свободе. Стремясь освободить закрепощенных и накормить голодных, птицы высокого полета — соколы и буревестники — выстроят клетку, равной которой не знала история. Это поставит под вопрос саму природу человека: возможно, жить в согласии с натурой — не значит стремиться к благу; может быть, волей и разумом руководит та самая бездна, которая, в отсутствие наложенных сверху ограничений, тянет нас ко злу. Эта клетка родится из гордого ницшеанского порыва, попытки «преодолеть человеческое» — но в итоге, создав ситуацию предельной несвободы, загонит его под шконку, сведет к элементарным физиологическим реакциям. И вместе с тем — создаст предпосылки своего разрушения, закалит волю тех, кто осмелится этой клетке противостоять: на поле боя, в лагерном бараке или на диссидентской кухне; выстроит основания для нового гуманизма — пока еще не востребованного историей, но ждущего своего часа.

«Россия и свобода»

Классический либерализм — что-то ветхое и наивное, но именно его идеи, если присмотреться, лежат в основе современного мира и, в том числе, позволяют ему легко отмахиваться от своего интеллектуального источника.

Если вы считаете себя современным человеком, интересоваться классическим либерализмом сегодня как-то странно. Нет, разумеется, все мы в той или иной степени либералы, и классические идеи XVII–XVIII веков — часть нашей культуры; все левиафаны Гоббса, профили Адама Смита и Бенджамена Франклина и вообще идеи свободы — наше общее достояние. Но скажите, разве не смешно в век эко- и криптоанархизма, радикального феминизма и трансгуманизма, Трампа и Бэнкси, Ноама Хомски и Стивена Фрая что-то всерьез говорить об этих хрупких музейных конструкциях? Разве не наивно в разгар распада всех больших идеологий и перехода к полифоничному миру постправды и вообще всего «пост-» сколько-нибудь всерьез относиться к той идеологии, с которой когда-то начался и которую вроде бы оставил давно позади весь этот многообещающий процесс? Кто все это будет читать? Кому вообще сейчас придет в голову всерьез называть себя приверженцем классического либерализма?

Нет ничего проще. Этот сторонник либерализма — вы, как бы вы сами о себе ни думали.

Мало того, нас не интересует в вашем мировоззрении то, что вы сами готовы считать наследием классического либерализма. Все идеи, которые вы отстаиваете и считаете принципиально отличными от либеральной доктрины, могли в нынешнем своем виде появиться и развиваться только и исключительно в либеральном обществе. И сегодня уровень этого либерализма выше, чем когда-либо. Собственно, причина, по которой нелиберальные идеи не имеют практического успеха в настоящее время, — это их несоответствие основной, базовой идеологии нынешней эпохи. Они не работают именно там, где вы не можете отказаться от либерализма.

Да и сами проблемы, которые вы считаете сейчас более важными и значимыми, чем идеи абстрактной свободы, могли быть сформированы только в условиях торжества, а точнее, органического прорастания принципов классического либерализма в общественную ткань. Вы считаете важнейшим вопрос о социальном неравенстве? Он не имеет смысла там, где сама идея гражданского равенства и равноправия перед лицом закона не разделяется обществом. Вы полагаете, что национальный дух превыше всего? Сама идея гражданской нации основывается на свободе добровольных ассоциаций, отрицаемых в нелиберальных обществах. Вы уверены в том, что гендерное равноправие — вопрос на порядок более значимый, чем все политические вопросы современности? Вы верите в торжество безгосударственного строя в будущем? Вы считаете, что любой биологический вид на планете имеет такую же ценность, как Homo sapiens? Все это невозможно и бессмысленно без базовой идеи либерализма — свободы самореализации, свободы ненасильственного действия, свободы добиваться для себя того, что вы считаете необходимым.

Выбросьте все эти либеральные принципы, как вас призывают многие, из своей головы — и вы будете вынуждены вернуться во времена, в которые существовала строгая научная иерархия борющихся друг с другом рас с генетически предустановленными наклонностями и свойствами, во времена, в которые торжествует Realpolitik с ее убийственным цинизмом, несравнимым даже с нынешней «геополитикой», во времена, в которые главными науками являются евгеника, баллистика и учение об освященной таинственными установлениями незыблемой социальной вертикали. Другой вариант: вам необходимо будет закрыть глаза на то, что без пресной идеи прав человека и ограничений на насилие, без методологического индивидуализма, отрицающего воображаемые коллективные сущности, без идеи свободного обмена, в том числе экономического, всего, чего вы хотите, можно будет достигнуть лишь огромным насилием, жертвами и потерей человеческого облика всеми, кто желает себе, ближнему и всему человечеству счастья.

При этом либеральная идея еще в конце XIX — начале XX века дала многочисленные ответвления, считающиеся сейчас фактически отдельными и даже конфликтующими друг с другом доктринами, — и это не меньшая проблема. Экономический либерализм, идея свободного рынка, кажется, находится в непримиримом конфликте с идеями социального либерализма, которые многочисленны и полиморфны; политический либерализм считается не связанным с первыми двумя и нередко выступает как их оппонент под лозунгом «власти большинства и демократии»; наконец, культурный либерализм как идеология вообще редко когда появляется на общественной сцене. Между тем во многом выживание нелиберальных идей в последние десятилетия обеспечено их интеграцией с отдельными направлениями либерализма и альянсами с «ограниченными либералами». Либерализм современности — это среда, в которой каждый ценит только свое. Это в буквальном смысле воздух сегодняшнего общества: кто-то считает его необходимым компонентом для появления облаков, кто-то — рабочей средой для горения, кто-то — физической основой ветра; редко кто вспомнит, что без него человек не в состоянии жить; рано или поздно для пользы дела этим обстоятельством предлагается временно пренебречь. Ведь нам нужны просто облака, а не какая-то понятная только физикам и химикам смесь кислорода, азота и водяных паров.

Тем более популярно отрицание либерализма как доктрины в России. Чем либеральнее становится российское общество, тем больше говорится и о генетической неспособности национального большинства к усвоению либеральной идеи, и об особом укладе, основывающемся на коллективизме и ограничении индивидуальных различий, и о том, что «торжество либеральных идей» в 1990-е надежно и надолго отвратило население России от самих разговоров о классическом либерализме. Наконец, даже в среде, где либеральные идеи осознаются особенно четко и ясно, говорить о классическом либерализме считается бессмысленным. С одной стороны, в этой доктрине не видится никаких перспектив для социального прогресса, невозможного далее без отказа от действующей модели авторитаризма. Если либералы не в состоянии противостоять Путину, то зачем вообще нужен весь этот глупый либерализм?

С другой стороны, то, куда должна идти Россия вместе со всем миром, все менее и менее либерально. Разве социал-демократическое общество и реинтеграция со все более социалистической и в этом нелиберальной в прямом смысле термина Европой — не наша цель? Разве не влечет нас своими чудесами нелиберальный Китай? Наконец, о каком либерализме можно говорить в наступившем цифровом будущем имени Кремниевой долины? Да, Apple, Google и Facebook являются порождением свободного обмена, но это уже очень далеко от рынка — и разве это не справедливая альтернатива laissez-faire и кошмарам нерегулируемого капитализма? И мы помним, что говорили нам Стив Джобс, Стивен Хокинг и продолжают говорить Джордж Мартин и Вуди Аллен; они либеральны — но разве это классический либерализм? Нет, это что-то другое, новое и не имеющее общего с приватизацией, дерегулированием и правовым государством. И тем более для России: от всего этого либерального старья следует по веским причинам отказаться в пользу новых истин свободного мира, некогда выросшего из своего либерализма и вступившего в век то ли постправды, то ли цифрового производства бесплатных синтетических эндорфинов.

Мир тем временем остается в своих физических, биологических и социальных основаниях тем же, и у нас нет сомнений, чему в нем мы обязаны его непрерывно расширяющимися для всех возможностями. И то, что идеи свободы в этом мире остаются за скобками, где об их существовании несложно на время и забыть, в России забывать особенно опасно: эта забывчивость, это нежелание знать, в какой мере мы обязаны идеям свободы тем, что все еще живем здесь, работаем и самореализовываемся, во многом и являются причиной того, почему пространство свободы в стране так легко деформируется ее противниками.

Перестаньте беспокоиться. Если даже вы на деле не можете считать себя противником либеральной доктрины, то есть ли вообще в стране нелибералы, о которых можно всерьез говорить: «Да, он сознательный и убежденный противник свободы»? В большинстве случаев отрицание либерализма в России — это конъюнктурное и манипулятивное отрицание, эпатажные риторические комбинации в поисках выгод, заговор против воздуха.

Мы полагаем, именно в этом причина уникально душной общественной атмосферы последних лет. Но достаточно всего лишь открыть окно в своей голове и перестать убеждать себя в том, что воздух — анахронизм и дело прошлого, что либерализм, о котором мы не готовы знать ничего, более не нужен и не актуален. Ничего, кроме головной боли и постоянной усталости, вам это отрицание воздуха не принесет.

Просто оглянитесь вокруг. Те, кто знает, зачем им нужна свобода, не воюют с невидимым злом либерализма в Сети, не изнывают от административных и карьерных несправедливостей в офисах госкорпораций, не орут гомерической чуши в телевизионных ток-шоу и не изобретают для себя изощренные объяснения, почему обычная и естественная для человечества свобода опасна и для них в частности, и для общества в целом. Они просто дышат — и считают, что это единственный доступный человеку способ жить и быть счастливым.