27.12.2019
Увидимся
Новый год и все, что с ним связано, — это хорошо, наверное. Во всяком случае, так считается уже много веков. И не нам это отменять. Да и зачем?
Однако бывают люди, которых можно назвать то ли жертвами, то ли инвалидами этих неизбежных календарных событий и обстоятельств.
И таких людей немало.
Вот, например, знакомая музыкантша, просидевшая много лет в оркестровой яме Большого театра, призналась однажды, что уже с наступлением осени она начинает с ужасом и тоской ждать новогодних дней.
А все потому что «Щелкунчик»! «Щелкунчик», представляемый в эти дни на сцене театра не только ежедневно, но иногда даже и по паре раз за день. И не только на этой сцене. А уж сколько этих не выветриваемых никакими силами «щелкунчиков» накопилось за прошлые года! Не сосчитать.
Она призналась, что в эти дни душа ее наполняется густым черным ядом настоящей, хотя и не достойной тонкого и думающего человека ненависти, ненависти, которой по просшествию некоторого времени она сама же и стыдится. Ненависти к этим звукам, к этим телодвижениям, к этой разнаряженной публике, к ни в чем не повинному Гофману, придумавшему эту тоже вполне невинную историю, к тем более ни в чем не виноватому Чайковскому, к собственному смычку, к Большому театру, к Новому году.
Бойкий ли газетный колумнист, звонкий ли голос телерадиоведущей говорит: «Подведем некоторые итоги уходящего года». Он и во мне сидит, этот назойливый голос, взыскующий «итогов». Хотя, скажем прямо, не такой уж он звонкий.
Допустим, что я, как и многие тут, пытаюсь подвести так называемые итоги года.
Честно пытаюсь и с ужасом обнаруживаю, что это не я их, а они меня ужасно подводят, решительно отказываясь вспоминаться. Что? Почему? Что я им такого сделал? Непонятно. Нехорошо с их стороны, я считаю.
Но итогов, конечно, много, что там говорить. На мой вкус могло бы их быть и поменьше. Нескучный был год, чего уж там.
Но вот не хочется почему-то об этих итогах не то, чтобы говорить, но и думать не хочется. Хотя попробуй тут не думать — все равно ведь не получится.
Когда говорят об «итогах», имеют в виду, как правило, различные события — собственной ли жизни, культурной ли, общественно ли политической.
А можно вспоминать не о событиях, а, например, о чувствах, испытываемых нами за «отчетный период».
Со своей стороны я могу сказать, что главным чувством, заглушающим все прочие, выступает чувство жгучего стыда.
Первый раз подобное чувство я ощутил еще очень молодым человеком, узнав о том, что советские танки вошли в Прагу.
Чуть позже я и мое тогдашнее окружение научились воспринимать омывающую нас советскую жизнь как чисто климатическое явление, на которое мы влиять не можем, а защищаться можем и должны. Мы родились и выросли при этом «климате», а потому не ощущали себя ответственными за происходящее вокруг себя.
Были «мы», и были «они». И «мы» с «ними» не чувствовали себя связанными какими бы то ни было взаимными обязательствами. Юношеское чувство бессильной ярости сменилось постепенно устойчивым чувством равномерной брезгливости. Именно это чувство удерживало каждого из нас от того, чтобы даже пытаться приблизиться к «ним» на расстояние различения запаха. Так и жили. И жили, по моим сегодняшним ощущениям, совсем не плохо — весело, дружно и творчески напряженно.
То, что есть теперь, возникло на наших глазах и, в общем-то, при нашем попустительстве. Чего-то мы не сделали. Что-то проморгали. В чем-то проявили душевную и интеллектуальную лень. Не знаю, кому как, но мне лично представляется затруднительным вполне дистанцироваться от происходящего. И это мое ощущение вполне разделяется многими из тех, с кем мне приходилось общаться последнее время.
В общем стыдно. За многое стыдно.
Стыдно, что мы очутились в том финале известной, упомянутой мною в самом начале рождественской сказки, где мышиный король оказался победителем щелкунчика.
Другое сильное, хотя и тоже слегка стыдное чувство — это чувство надежды. Впрочем, нет, не стыдное, точнее будет сказать — стыдливое. А стыдливое оно потому, что она, эта надежда, всплывает всякий раз вновь и вновь, вопреки логике событий и вообще здравому смыслу.
Впрочем, по моему мнению, именно поэтому она, надежда, и имеет шансы на успех.
Когда-то в разгар какого-то спора — совсем не помню, о чем, да и неважно это — с моим тогдашним приятелем я в полемическом азарте сказал что-то вроде того, что твои, мол, доводы, слишком бесспорны, чтобы их можно было принять за истинные.
Что-то подобное мне иногда хочется повторять и теперь.
Эта неугомонная надежда всплывает на поверхность всякий раз, когда, например, кого-то освобождают в зале суда, когда пленные узники возвращаются к своим семьям и друзьям, когда ты выходишь на мирное шествие и попадаешь в окружение исключительно прекрасных, наделенных осмысленностью и достоинством молодых людей, с которыми ты и связываешь эту свою надежду.
Я постоянно вспоминаю фразу Герцена о том, что «мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает».
Да, когда освобождают — это хорошо. Когда сажают, прессуют, пытаются что-то запретить — это плохо. И с этим надо бороться, кто как умеет.
Они меняют и будут впредь менять тактику давления на свободу? Что ж, это значит, что надо менять или корректировать тактику сопротивления.
И надо быть бдительными, конечно. Впрочем, хотелось бы, чтобы бдительность не выродилась в конспирологическую мнительность. Хотя бы потому, что это было бы разрушительно для нас самих.
А нам необходимо быть веселыми, бодрыми, легкими. Потому что все самое главное — на нашей стороне. Язык, история, да и будущее им не принадлежат. Они принадлежат нам, нормальным ответственным людям современной цивилизации, для кого представления о личном достоинстве и властная потребность в творческом, а значит, в хозяйском отношении к жизни ничуть не ослабевает, а лишь дополняется новыми тонами, красками и нюансами.
Вот и будем жить дальше. Будем неутомимо искать и находить поводы для того, чтобы радоваться жизни, радоваться друг другу и друг друга радовать.
Ну, и наконец.
Каждая встреча, каждый разговор, каждый период радостного, да и любого сотрудничества, каждый сочиняемый или читаемый нами текст не может не закончится прощанием, какую бы форму это прощание не принимало.
А я вот живу, живу, но так и не «изучил науку расставанья». Хотя по опыту и по годам — пора бы вроде. Уж сколько, казалось бы, пришлось на своем веку прощаться. С родными, друзьями, периодами биографии. Даже с целыми историческими эпохами.
Но нет, я как-то не овладел ускользающей поэтикой прощаний. Поэтому какие-то этапы жизни завершаются тихо и внешне незаметно. Прощанием может считаться, например, тот или иной корпус текстов, сочиненных в тех самых времени и пространстве, в тех самых внешних или внутренних условиях, с которыми мне необходимо расстаться — по собственной ли воле или по воле бездушных обстоятельств…
Может считаться, но нет, не считается, не хочет считаться. Тексты не соглашаются становиться «корпусом». Они разбегаются в разные стороны по своим насущным делам и вообще живут своей собственной жизнью, ничуть не зависимой от суетливого и бесплодного авторского произвола.
Я не умею прощаться. А когда пытаюсь, то неизбежно впадаю в ничуть не свойственную мне патетику, которая, не успев толком выйти наружу и заговорить собственным, довольно натужным фальцетом, тут же, с моей же собственной стороны подвергается жесточайшей иронической деконструкции.
Вспомним, что слова «прощаться» и «просить прощения» одного корня. Просить прощение я умею. А прощаться получается плохо и торопливо.
Вот я и не прощаюсь. И теперь — тоже.
А вместо этого, глядя чуть в сторону, с некоторой слегка стыдливой поспешностью говорю: «Пока. Спасибо. Мне с вами было очень хорошо. Увидимся».
Увидимся. Разумеется, увидимся.
Ну, и с Новым годом само собой. Как же без этого.
