Блог Льва Рубинштейна

14.06.2018

О всемирной забивчивости

Уже давно практически узаконено, что футбол — главный. Главнее всех в номинации. Вот как в театре, например, главнее всех — опера, а в литературе, допустим, — роман. Так в спорте — футбол. В футболе и флаги побольше, и гимны погромче.

Футбол — это, как и война, продолжение политики другими средствами. Это, если угодно, вполне себе замена национальной идеи. Это, если угодно, один из исторически сложившихся эрзацев коллективного патриотизма.

Футбол — дело национальное, государственное, международное, глобальное, геополитическое. «Эй, вратарь, готовься к бою. Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет» — вот его универсальная формула, впервые прозвучавшая в песне Дунаевского из довоенного кинофильма «Вратарь».

Сам я футболом интересуюсь мало и мало что в нем понимаю. Смотрю я его, соответственно, тоже не часто. То есть что значит «не часто»! Совсем, прямо скажем, редко я его смотрю.

Зато время от времени я невольно оказываюсь в известной роли «наблюдателя за наблюдающими», то есть оказываюсь иногда в ситуации, когда футбол настигает тебя не прямо, а опосредованно.

Ну, например, ты садишься в такси, чтобы ехать домой из гостей, а водитель сразу же после «здрасте» огорошивает тебя внезапным вопросом: «Как сыграли?»

Отвечать ему встречным вопросом «Кто и с кем?» язык почему-то не поворачивается. Потому что это будет явным нарушением какой-то важной, хотя и неписаной общественной конвенции, которую не ты устанавливал, не тебе ее и разрушать. Поэтому ты вынужден мычать в ответ что-то невнятное, типа «Не знаю — у меня телевизор сломался» или «Я в это время ехал в метро».

Какое метро? Чушь какая-то. Жалкий лепет оправданья. Нет, лучше уж про телевизор. Да про что угодно, только не говорить, что тебе это ни в малейшей степени не интересно, и что пошел бы он, этот ваш футбол, сам понимаешь куда. Это по сложной совокупности причин совершенно невозможно.

Зато я однажды очень хорошо и удачно пошутил. Я знаю, что нехорошо так говорить о собственных шутках, но мне правда понравилось, честно.

Шутка была такая. В один из дней очередного конкурса Чайковского я и несколько моих друзей сидели в кафе на Большой Никитской. По случаю редкого для столицы теплого вечера сидели мы снаружи, прямо на тротуаре и, конечно же, не могли совсем не замечать проходивших мимо мужчин и женщин.

В какой-то момент людской поток заметно увеличился в объеме, из чего стало понятно, что только что завершился один из конкурсных концертов, и публика из Большого зала Консерватории повалила кто куда.

У мужчины средних лет с симпатичным меломанским выражением лица, прошедшим мимо меня буквально на расстоянии вытянутой руки, я деловито, с характерной интонацией спросил: «Как сыграли?»

Он оказался молодец, потому что засмеялся и тут же ответил: «Три — два». Я не стал уточнять, в чью пользу. Понятно же, что в нашу.

Да, у слова «играть» явно больше одного значения. У слова «болеть» — тоже.

Я, как я уже сообщил в начале, футболом не слишком-то интересовался. Зато мой старший брат был заядлый болельщик. Он болел за «Спартак». Но как!

Если не получалось попасть на стадион «Динамо», он сидел перед радиоприемником…

(Да, дети мои, да! Именно перед радиоприемником, а не перед телевизором, которого, представьте себе, когда-то не было вовсе, и я, представьте себе, хорошо это время помню.)

Так вот, сидел он перед радиоприемником и внимал деловитой скороговорке великого и неповторимого Вадима Синявского, бессменного футбольного радиокомментатора, чей голос, почти так же, как и голос диктора Левитана, знала вся страна.

«Внимание, внимание! Наши микрофоны установлены на… Симонян передает мяч Игорю Нетто. Нетто — снова Симоняну. Симонян — Нетто. Надо бить!!! Ай-я-я-я-я-яй!»

Время от времени брат испускал «тарзаноподобные» вопли, на звуки которых из кухни всякий раз прибегала испуганная мама, так и не сумевшая за многие годы смириться с тем, что тупая потная беготня и суетливая толкотня вокруг шарообразного шматка грубой кожи способны вызывать у нормального с виду человека такие дикие страсти.

Ладно бы вопли. Когда «Спартак» проигрывал, у брата повышалась температура. То есть он начинал болеть уже в другом смысле этого слова — в буквальном.

Глагол «забить» тоже не из последних в околофутбольной фразеологии. И тоже обнаруживает способность к высокохудожественному мерцанию разных своих значений.

Когда-то, в преддверии какого-то очередного международного чемпионата, мой коллега по журналу, в котором я в те годы работал, написал большой текст. О чем был текст, я не помню и, если быть совсем честным, не очень-то этим и интересовался. Он был о футболе, и это все, что я о нем знаю.

«Слушай, я тут текст написал к чемпионату. Будь другом, придумай заголовок». «Дай хоть прочитать, — сказал я в попытке соблюсти добросовестность. — О чем он?» «Во-первых, я еще его не закончил, — ответил он, — а во-вторых, какая тебе разница!»

«И правда», — подумал я и практически сразу же придумал название.

«Назови все это коротким словом „забей“, — сказал я ему. — И непременно с восклицательным знаком». Ему это понравилось. Главному редактору — тоже. Под таким заголовком текст и вышел. А я, каюсь, так его и не прочел.

Но и чисто «футбольное» значение этого слова никуда все же не девается, как бы ты не старался на него «забить».

Среди обильно размножившихся языковых мутантов последнего времени, среди потенциальных экспонатов языковой кунсткамеры вполне достойное место стало занимать чудовищное слово «забивака».

Наткнувшись на него где-то, я почти что вздрогнул, потому что вспомнил, что, когда мне было года два с половиной, я именно таким образом к бурной радости родителей и соседей обозначал молоток.

А теперь нет, не молоток. Да и вдохновенным изобретателям этого слова, наделенным, судя по всему, тончайшим языковым чутьем, кажется, все же не два с половиной года, а чуть-чуть побольше.

Нет, это не молоток. Я полагаю, что сегодня это самое емкое обозначение нынешней нашей исторической эпохи, «Эпохи Забиваки».

Но в узком практическом значении «Забивака» — это вроде как всего лишь талисман грядущего футбольного чемпионата. Выглядит этот талисман…

Я его видел, да. Видел я этого Забиваку. Ну, что сказать…

Лучше, мне кажется, обратиться к его официальной вербальной проекции, по своим художественным особенностям и стилистическим характеристикам вполне конгениальной визуальному образу этого корявого урода и являющейся, я считаю, вполне самостоятельным литературно-художественным явлением.

В общем, так: «Забивака представляет собой антропоморфного волка с коричнево-белой шерстью и голубыми глазами; одет в сине-белую футболку с надписью черного цвета „RUSSIA 2018“ и красные шорты; также имеет надетые или сдвинутые на лоб оранжевые спортивные очки. Сочетание белого, синего и красного в одежде символизирует цвета российского флага».

Этот «антропоморфный волк» немедленно отсылает нас прямиком в пространство фольклора и старинных народных верований. А оттуда — и в сказку, и в басню, и в детскую анимацию, и в текущую нашу реальность, мало уже отличимую от самого дерзкого вымысла. Там и мрачные оборотни, там и семеро козлят, там и Красная Шапочка со своей бабушкой. Там и волк на псарне. И вечный лузер из «Ну, погоди!». И много прочих волков, включая компанию одноименных ночных мотоциклистов, некоторые из которых, если в них пристально вглядеться и подстегнуть свое воображение, тоже время от времени обнаруживают признаки некоторого антропоморфизма.

И волчью ненасытную натуру этого Забиваки ничуть не маскируют ни сине-белая футболка, ни красные шорты, ни сдвинутые на лоб спортивные очки, ни даже сочетание белого, синего и красного в одежде, символизирующее цвета российского флага, ни усыпляющие бдительность его как бы невинные голубые глазки, ни, тем более, кретинское его прозвище, провоцирующее на различные словесные манипуляции типа «Человек человеку — забивака». Или: «Порой меж волка и собаки нам часто снятся забиваки». Или, допустим, бодрый митинговый лозунг «Забиваку — в президенты!». Ну, или еще что-то такое, не имеющее никакого отношения ни к какому футболу. Да и ни к чему прочему, в общем-то, — тоже.

   

31.05.2018

Прение живота со смертью

Не один я, разумеется, сразу же подумал об «эпохе сериалов», о «полной и окончательной победе постмодерна», о «Томе Сойере», о «Смерти Тарелкина», обо всем прочем в таком и в другом роде. Разумеется, не один. Но подумал.

Подумал также о том, как символический мир все агрессивнее и, как говорили в годы моего детства, все нахальнее внедряется в мир, который по старинке называется «реальным», и нахраписто подменяет его собой.

Пару лет тому назад в одном из эссе я написал: «Иногда говорят: „Мы очутились в новой реальности“. Да нет, ни в какой новой реальности мы не очутились. Да и ни в какой другой реальности мы не очутились.

Мы оказались просто вне всякой реальности. Мы оказались в символическом мире, где живая реальность вовсе не служит универсальным критерием хотя бы приблизительной истинности того или иного утверждения или материальным обеспечением того или иного знака».

Но мне казалось тогда, когда я это писал, что есть все же какие-то, пусть и немногочисленные, зоны нашего бытия (или небытия), все еще сопротивляющиеся тотальной «символизации». По крайней мере такие, как жизнь и смерть. Ну, и вот…

Считается, что главным элементом этого фантастического до неправдоподобия сюжета является «спецоперация». Говорят, что она прошла успешно, что она достигла своих целей, что задача выполнена или, на худой конец, вот-вот будет выполнена. Очень хорошо, если это так. И желаю всяческих успехов.

Но для меня неизмеримо сильнее во всей этой истории оказывается не предусмотренная ее авторами карнавальная по сути игра жизни со смертью, десакрализация самой смерти, замененной ее символом.

В средневековом мистериальном сюжете «Прение живота со смертью» побеждала смерть. В случае со «спецоперацией» — как бы жизнь. Как бы…

Когда пришла страшная весть об убийстве, я написал в фейсбуке: «Пока — горечь, боль, гнев, паралич воли и мысли. Пока. Но это все неизбежно (и спасительно) войдет в берега, и тогда душа властно потребует утешения. А самое надежное утешение — это осознание и напоминание.

В данном случае осознание того, что смерть — особенно такая и даже именно такая — это жирная непреклонная точка в конце всех бинарных оппозиций типа «прав — не прав», «так можно — так нельзя». После этой точки нет места спорам. И вообще — ничего этого нет. Есть что-то совсем другое. И это другое тоже нуждается в осознании.

Ну, и напоминание. Напоминание о том многократно подтвержденном факте, что стреляющие, особенно стреляющие в спину, никогда не достигают своей цели. Точнее — достигают цели обратной. Убивая тело, они думают, что избавляются от человека, а при этом своей собственной рукой они отправляют его в вечность. Убивая чье-то тело, они думают, что достигают успокоения и ощущения выполненного долга, а вместо этого навсегда отправляют самих себя в наполненную отходами человеческой жизнедеятельности и торопливо присыпанную хлоркой выгребную яму.

И уж совсем потом, когда затянутся раны и из швов вынут нитки, станет понятно, какая получилась у человека цельная и, не побоюсь этого слова, завидная биография.

Но это все позже, позже. А пока, да — горечь, боль, гнев, паралич воли и мысли…»

Ну, а через сутки примерно: «Мало того, что жив, но еще и сколько узнал и еще узнает о себе всякого хорошего. История, конечно, какая-то прямо неправдоподобная . Но жив, и слава богу!»

За эти сутки действительно было много всего. Очень много. Много слов, много эмоций, много умного и не очень. Всякого много. И все это в совокупности, конечно, не могло не поражать воображения.

До поры до времени практически все голоса звучали более или менее в унисон, пока ближе к концу не перешли в скрежещущий диссонанс, когда одни уже узнали о чудесном «воскрешении», а другие еще нет, когда «ретроградные» голоса скорби и гнева переплелись в единой партитуре со свежими голосами радостного изумления.

Любопытно, что символическая гибель героя, примерно на протяжении суток считавшаяся «полной гибелью всерьез», объединила огромное количество людей в общем и весьма сильном катарсическом чувстве. Символическое же его воскрешение не просто вернуло в коммуникативную среду «тихий ад в стройности первоначальной», но вернуло этот самый ад в удвоенном, а то и в утроенном объеме. Видимо слишком долго пришлось обходиться без привычной и бодрящей атмосферы всеобщей склоки, видимо истосковались сердца по милому сердцу и комфортному, как разношенные тапочки, модусу общения, который принято обозначать не слишком почтительным, но зато очень выразительным словечком «срач».

И все, конечно, говорят о морали. О чем же еще. И я их понимаю. Тут и правда есть тема для разговора. Но я участвовать в этой дискуссии совсем не хочу. По крайней мере пока не улягутся малопродуктивные страсти.

Фантастическая весть о том, что объект (уж если переходить на лексику спецопераций) скорее жив, чем мертв, отозвалась толстенным пучком самых разнообразных и, прямо скажем, разнонаправленных эмоций. Радость? Ну, разумеется. В общем-то для всех, кроме неисправимых моральных уродов, жизнь представляется куда предпочтительнее смерти. Облегчение? Конечно. Некоторая постыдная, тщательно скрываемая от посторонних глаз да и от самих себя досада на то, что самые твои заветные и добрые чувства вроде как повисли в медийном воздухе, как воздушные шарики в троллейбусных проводах? Боюсь, что и это тоже. Особенно, я думаю, это касается авторов многочисленных некрологов.

Некролог, впрочем, и без того жанр двусмысленный и очень непростой. Для меня как для автора какого-то количества некрологов важнее всего всегда была интонация, понимаемая в данном случае как проекция «выражения лица». Труднее всего там сохранить именно это выражение, не переходя тех границ, за которыми угадываются либо постная траурная пошловатость, либо совсем не уместная лихость на грани или даже за гранью развязности.

Так что мне хорошо понятны смешанные чувства авторов некрологов, из-под которых одним движением ноги была выбита табуретка, называемая «информационным поводом».

А творцам некрологов, некоторые из которых показались мне по-настоящему блестящими, умными и проникновенными, я бы посоветовал исправить в своих текстах прошедшее время глаголов на настоящее и заново эти обновленные тексты обнародовать. Как к этой невероятной истории ни относись, но нельзя же не признать, что она послужила счастливым поводом для проявления сильных и добрых чувств, для проявления сострадания и человечности.

Когда мы читаем некрологи, когда мы слышим надгробные и поминальные речи, мы часто — с упреком по отношению к самим себе — говорим: «Эх, если бы все, что мы говорим теперь, мы говорили бы при его жизни…» Так вот же!

   

08.05.2018

«Мы мечтали, чтобы скорее была война»

Говорят, что такого не было еще. Что такое наблюдается впервые после окончания войны. Что выросло первое поколение, совсем не боящееся войны. Что лозунг «Лишь бы не было войны», долгое время служивший знаком народного долготерпения и, в то же время, девизом неявного низового пацифизма, уже вовсе не работает.

Говорят, что чем дальше по времени от той самой войны, которая, по многим признакам, уже вовсе и не та самая, а какая-то другая, придуманная и заново сконструированная, имеющая с той, с настоящей, лишь некоторые чисто формальные сходства, тем все громче, все яростнее, все истеричнее, все непримиримее звучит неумолчный мотив войны. Уже даже и не так важно, какой именно.

Говорят о мощном и, конечно же, весьма опасном напоре инфантильного гламурного милитаризма при полном отключении не только чувства реальной истории, но и самого элементарного воображения.

Это все правда, так оно и есть. С одним только уточнением. Ответственно скажу, что не такое уж это небывалое и новое явление.

Но сначала одно маленькое отступление.

Одно из моих довольно давних поэтических сочинений называется «Мама мыла раму». Так же оно и начинается.

Эта первая фраза, знакомая многим поколениям тех, кто учился когда-то хотя бы в первом классе советской школы, — понятийный и стилистический ключ к восприятию всего текста, построенного как череда внешне не связанных между собой отдельных фраз, как бы вырванных из общего контекста некоего стройного мемуарного повествования — повествования о коммунально-дачном детстве человека моего поколения. Фраз, чьи лексика, фразеология и синтаксис довольно ясно указывают на то, что их «автор» — отрок восьми или девяти лет. В общем, этот текст написан в регистре и интонации школьного сочинения на тему, условно говоря, «Как я провел летние каникулы».

В этом моем тексте есть среди прочих и такое место, для кого-то кажущееся загадочным:

«Мы мечтали, чтобы скорее была война».

Так вот, повторяю. Этот натужный идиотический петушиный милитаризм последних лет, существенно к тому же поощряемый и подогреваемый телевизионным экраном, не такой уж для меня большой сюрприз.

Потому что в этих наших крикливых «можем-повторителях» я, как ни странно, узнаю самого себя.

Да, самого себя. А также друга Сашу Смирнова. А также друга Юру Степанова. А также еще какого-то друга, чье имя я забыл, а помню лишь то, что это был друг навеки.

Я узнаю нас. Но, что важно, нас примерно в восьмилетнем возрасте. В крайнем случае — в девятилетнем. И никак не позже.

Позже мы уже начали — хотя и с разной скоростью — кое-как взрослеть. Не то что, извините, некоторые.

Но тогда, в один из тех дней — и я отчетливо это помню — мы вчетвером сидели на нагретой солнцем крыше сарая и жевали незрелые кислые яблоки. «Вот хорошо бы война снова началась», — вдруг мечтательно произнес кто-то из нас. «Да, здорово бы!» — почти хором подхватили остальные и стали с жаром обсуждать, как бы мы опять всех победили.

Мы все были детьми фронтовиков. И мы все родились через пару лет после войны. А из этого нетрудно понять, что наши отцы с фронта вернулись. Вернулись с орденами и медалями, с трофейными патефонами и мещанскими картинками в вычурных рамках.

Впрочем, это было не так интересно. А вот полевой бинокль без одного стекла, раскрывающийся в разные стороны офицерский планшет, противогазная сумка, зеленая алюминиевая фляжка, военные пуговицы со звездами различного калибра — это, собственно, и были наши игрушки.

Мы были сыновьями выживших фронтовиков, победителей. А мальчики и девочки на три, четыре, пять лет старше нас в большинстве случаев росли без отцов. И я не знаю, мечтали ли они о военных победах так же, как мы. Мне кажется, что вряд ли. Впрочем, они были для нас уже вполне взрослыми людьми со своими вопросами и проблемами, мало нас занимавшими.

Довольно быстрое освобождение от пут нашего младенческого милитаризма связано, мне кажется, было с тем, что книжки о пионерах-героях и о славных полководцах вступали в резкий диссонанс с разговорами дома, с разговорами, из которых недвусмысленно выяснялось, что война — это не только и даже не столько «едут по Берлину наши казаки», сколько слезы, тягостная неизвестность о судьбе близких, голод, грязь и тоска бесконечных теплушек и смерть — не только красивая и зрелищная, от пули-дуры или штыка-молодца, но и от голода, но и от кровавого поноса. А уж когда из Ленинграда приезжали мамины родственники и, понизив голос (это, видите ли, чтобы я не слышал — ага, как же!) рассказывали что-то про блокаду…

И еще один важный фактор нашего тогдашнего бытия и быта не мог не повлиять на состояние наших душ. Хотя, надо сказать, повлиял далеко не сразу — слишком уж этот фактор был для нас привычным и — в силу своей тотальности — не слишком даже и замечаемым.

Мы, повторяю, были сыновьями живых фронтовиков, что было уже великой удачей и великим чудом, которые мы в те годы не умели осознать. Но еще большим чудом было то, что и мой отец, и отцы всех тех, кто сидел в описываемый момент на теплой крыше сарая, вернулись с войны с полным комплектом конечностей, вернулись не инвалидами.

А так повезло, прямо скажем, далеко не всем.

Мы были плотно и разнообразно окружены увечными людьми. И мы это не очень-то замечали — это воспринималось едва ли не как норма. Это же было буквально с нашего рождения! Это же было всегда!

Одноногий пьющий баянист дядя Коля. Одноглазый с обгоревшей половиной лица дядя Леша, бывший танкист. Сначала жених, а потом и муж нашей соседки Гали Фоминой Леня, совсем на вид молодой человек без одной руки. Висевшее в прихожей пальто с рукавом, засунутым глубоко в карман, было почти постоянным и, как сказали бы многими годами позже, киногеничным элементом тогдашнего коммунального интерьера.

Это я только про одну квартиру, про нашу. А сколько их было во дворе! А сколько их было — поющих и собирающих милостыню — в поездах, на вокзалах, на рынках! А сколько их было — скандалящих и дерущихся — у пивного ларька! А однорукий точильщик ножей на углу? А стекольщик на костылях? А безногий старьевщик на лошади с телегой? А мой дальний родственник Еня на скрипучем протезе? А учитель географии по прозвищу Боцман, который вследствие полученной на фронте контузии иногда заговаривался и вместо географических сведений начинал вдруг произносить бессвязные какие-то речи. Над ним не посмеивались. Но не потому что такие уж мы были благородные, а просто потому что привыкли. Потому что такое или примерно такое было почти в каждом доме, в каждой семье, в каждом дворе.

Отец водил меня в баню. Вот где я насмотрелся! Но удивительное дело: до поры до времени — ни ужаса, ни содрогания, ни сочувствия, ни стойкой ненависти ко всему, что маркируется словом «война».

Все это пришло потом, но пришло, слава богу. И пришло, слава богу, навсегда.

Время от времени ужасно хочется силой воображения, на пару-тройку минут свести в одном времени и в одном пространстве хотя бы одного инвалида из той самой бани, ну, например, того, кого двое мужиков, кряхтя и отложив в сторону свои шайки, поднимают со скользкого пола, куда он упал, выронив из руки костыль, и какого-нибудь из нынешних воинственно настроенных нравственных инвалидов, доблестно сражающихся на всех возможных фронтах — от овеянного воинской славой пляжа в Дубае до героического шопинга в «Ашане».

   

01.05.2018

По первое число

Что можно сказать про Первомай? Уже ничего. Первое-то мая еще есть и не быть оно не может, поскольку первые числа месяцев еще никто не отменял. Но Первомая, советского, детского Первомая, в честь которого названы улицы, заводы и колхозы, уже нет.

Еще шумят кое-где по миру рудиментарные завихрения классовых битв. Еще сохранились там и сям милые обычаи махаться с полицией. Вот в Берлине, например, каждое первое мая юные придурки-анархисты вступают в петушиные бои с полицией. Счет, как правило, 1:1 — человек по десять с каждой стороны оказываются в больнице. Это уже становится рутиной, некоторой похмельной забавой после бурно проведенной Вальпургиевой ночи. А ведь именно ее, а не какой-то там День солидарности, уже много веков лихо празднуют в ночь на первое мая.

В царской России тоже были вполне языческого происхождения маевки. Это лишь с легкой руки какой-нибудь очередной «Юности Максима» принято было считать, что слово «маевка» крепко связано с международным рабочим движением и грядущим гипотетическим воссоединением пролетариев всех стран. Там, в фильмах, собирались на маевки и читали друг другу газету «Искра». Потом какой-нибудь смышленый мальчонка свистал со своей ветки в два пальца в том смысле, что жандармы уже тут где-то рядом. Тогда «Искру» засовывали за пазуху, из-за той же пазухи извлекалась бутылка с водкой, и все начинали изображать пьяных и нестройно горланящих «Когда б я имел златые горы». В поздние советские годы — и не в кино, а в грубой реальности — все происходило ровно наоборот. Про это даже были анекдоты.

Из двух главных советских праздников Первомай казался как-то посимпатичнее, чем седьмое ноября. Ну, во-первых, какой-никакой международный статус, какая-никакая конвертируемость. Во-вторых, сезон. Седьмого ноября не очень-то побегаешь по улице, не очень-то поедешь с папой в зоопарк.

А перед первым мая сжигали прошлогодние листья, вынимали зимние рамы, красили забор зеленой танковой краской, вследствие чего забор становился похожим на кузов лендлизовского «Студебеккера», только побольше.

Перед первым мая отмывалась веранда, выметалась из углов паутина и накрывался новой пахучей клеенкой старый довоенный стол. Жизненное пространство вдруг расширялось до практически бесконечных размеров.

Постепенно детский энтузиазм стал уступать место сначала бессознательному протесту против агитпроповской «солидарности трудящихся», потом — чувству острой гадливости и желанию улизнуть куда-нибудь подальше от первомайских призывов, от патриотического рева репродуктора, от демонстраций, салютов, транспарантов и флагов. Флаги вывешивались за пару дней до праздника, их вставляли в специально укрепленные на стенах домов приспособления, которые я однажды прозвал «флагалищами».

Одна моя однокурсница страдала довольно причудливой формой аллергии, аллергии на красный цвет. От обилия красного у нее начинали страшно слезиться глаза, она чуть ли не слепла. Мы прозвали это «первомайским конъюнктивитом». Поэтому, когда Москва начинала полыхать красным идеологически выдержанным тряпьем, она просто не могла не уехать из Москвы.

Да и очень многие стремились в эти дни куда-нибудь улизнуть — кто на дачу, а кто и в Крым.

К праздничным дням пристегивались какие-нибудь отгулы за овощную базу или «добровольную народную дружину», и получался маленький отпуск. Однажды, где-то в середине апреля в отдел кадров института, где я тогда работал, пришла девочка-лаборантка и сообщила, что у нее умерла бабушка и что ей полагается по этому поводу трехдневный отпуск за свой счет. Да, сказали ей, отпуск вам действительно положен. Но она не уходила, она долго мялась и жалась и, наконец, решилась на вопрос. «А можно, — спросила она, — я сейчас отпуск брать не буду, а эти дни прибавлю к первому мая?»

В памяти поколений застряла песня про Первомай на стихи неугомонного Лебедева-Кумача. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля» — так она начиналась. Песня довоенная, поэтому от слов «из открытых окон школы слышны крики октябрят» никто тогда особо не вздрагивал. И от слов «холодок бежит за ворот» холодок невнятного ужаса не перекидывался на нервные интеллигентские шеи. А так все и воспринимали, как было написано — мол, утренняя прохлада и всего-то. Плохо, что ли.

Что осталось от советского первого мая? Какие воспоминания?

Остались мелкие приметы времени, символы, уходящие за исторический горизонт. Остались измятые бумажные цветочки на проволочных стеблях, горькие слезы из-за лопнувшего синего шарика, заноза от деревянной палочки, на которой болтался накрахмаленный флажок, руки липкие от леденцового петушка, очередь за мороженым, плакаты, изображавшие трех-четырех парней всей земли, разноцветным, бело-желто-черным рукопожатьем скреплявших клятву от вечной дружбе народов.

Ну, а в моей личной, в персональной моей памяти вечно, до конца, надеюсь, моих дней, будет жить-поживать один всего день. Даже не день, утро. Одно лишь утро. Но какое!

Я помню, как первого мая пятьдесят, представьте себе, третьего года мы с соседским Павликом (я в новой розовой тенниске, а он не помню, в чем) во весь голос распевали во дворе: «Союз нерушимый, сидим под машиной и кушаем кашу за Родину нашу!»

Я помню, как проходившая мимо Клавдия Ефимовна с двумя авоськами в руках лишь фыркала в ответ. Ее дочка Рита, наша ровесница, семенила вслед с равнодушным, но при этом торжествующим видом. А все потому, что в этот же самый день ее приехавшая из Харькова тетя Бетя подарила ей целую коробку игрушечной посуды. Ого! До нас ли ей было.

А все остальные, кто во дворе, включая даже и нетрезвого с самого утра одноногого баяниста дядю Колю, и вовсе нас не замечали, что было даже и несколько обидно.

Я помню, как примерно в тот же самый момент мой старший брат, уже пятнадцатилетний почти что круглый отличник, на коммунальной кухне, умываясь под рукомойником, комически отфыркиваясь и сдувая мыльную пену с губ, дурным голосом, заметно фальшивя и слегка меняя слова, подпевал висевшей на ободранной стене черной тарелке-радиоточке: «Кипучая! Вонючая! Никем непобедимая!»

Я помню, как женщина со странным именем Ганя неопределенно хмыкала и почему-то озиралась. А Сергей Александрович Фомин, летчик в отставке с больным сердцем, проходя мимо, слегка, шутливо проходился своей большой рукой по его затылку, как бы говоря: «Ну, ты это, не очень-то». И, в общем-то, улыбался.

Улыбался, как и все вокруг. Потому что праздник. Потому что, вообще-то, все хорошо в этом мире, и все целы, и нет войны.

И страшно почему-то в это утро никому не было. Мы все не боялись почему-то совсем. Даже и в голову такое не приходило. И даже взрослые почему-то не боялись. Даже не знаю, почему. Видимо, потому что его уже не было. Или еще почему-нибудь? Или все же боялись, но я этого не видел? Хотя вряд ли, детей разве обманешь?

Все остальное, включая наши времена, будет сильно потом. А пока — так.

   

10.04.2018

Режим дна, или Адрес кирпичного полета

Я часто — возможно даже слишком часто и слишком упорно — говорю о том, что подлинное содержание всякого текста, всякого жеста, всякого высказывания существенным образом зависят от его контекста, вне учета, вне знания и понимания которого мы не в состоянии адекватно понять или оценить никакой текст, никакой жест, никакое высказывание.

А в числе прочих важных составляющих этого контекста, таких, как место, время, внешние и внутренние мотивации всякого высказывания, немаловажную роль играет такой фактор, как его адресат. То есть, грубо говоря, тот или те, к кому мы непосредственно обращаемся.

Я когда-то понял и сформулировал для себя, что из всех типов художественных или литературных деятелей наименьшее мое доверие вызывают два, в каком-то смысле противоположные друг другу.

Первые — это те, кто утверждает, будто бы они, условно говоря, пишут (рисуют, лепят, сооружают, играют, поют, снимают) исключительно «для себя». Вторые это те, которые — «для всех».

Поэтому, когда я наткнулся когда-то на интервью в те годы довольно молодого, но уже, судя по всему, весьма амбициозного кинорежиссера, на интервью, в котором он в числе прочего сообщил, что его фильмы — это «открытые письма человечеству», я сразу же понял, что к его творениям я постараюсь впредь слишком близко не подходить. Пусть эти письма читает осчастливленное им человечество, если ему, человечеству, больше нечем заняться. А я-то тут при чем!

Конверт, на котором не значится ничей адрес, лучше не вскрывать. Зачем? Во-первых, это не вполне прилично. Во-вторых, ты рискуешь либо ничего не понять, либо, что гораздо хуже, понять что-нибудь превратно. В-третьих, что еще хуже, принять на свой счет то, что к тебе совсем не имеет отношения, что обращено вовсе не к тебе.

Вот, допустим, относительно свежий пример.

Совсем недавно один из широко известных телепропагандистов и профессиональных телепровокаторов, ничуть не пряча глаза во внутренний карман своего керенско-сталинского френча, вслух, громко и отчетливо, на всю страну заявил, что все те, кто пришли вечером 27 марта на Пушкинскую площадь с цветами, свечками и детскими игрушками, все те, кто стояли вокруг памятника поэту, все те, кто плакали или просто молчали, что все они пришли туда не просто так (просто так ничего не бывает), а пришли они туда за деньги Ходорковского (sic!), и что это была, разумеется, хорошо спланированная политическая акция, имевшая целью… ну, в общем, понятно, что они там еще обычно говорят в подобных случаях.

Конечно, нормальному человеку, не вполне еще утерявшему к нашим дням хотя бы приблизительные нравственные и эстетические ориентиры, слушать такое невыносимо. «Я все понимаю и уже мало чему удивляюсь, — говорит растерянный нормальный человек, — но это уже, согласитесь, за гранью». А еще он, нормальный человек, разводя руками, говорит: «Ну, как же так можно… Не приведя ни одного доказательства… Он что, сам видел, как кто-то кому-то что-то платит?.. Это же настоящая клевета… Это же подсудное дело… Как же можно такое количество совершенно разных людей сразу вот так вот взять да оскорбить… Ну, это же такая подлость даже на фоне уже привычной их подлости…» Ну, и так далее.

«Вы, разумеется, нормальный человек, — говорю я ему, — так же, как, смею надеяться, и я. Но вы при этом, судя по всему, еще и наивный человек, если вы склонны задаваться подобными вопросами. С чего это вы вдруг решили, что эти люди обращаются к нормальным людям? В частности, к вам? Или, допустим, ко мне? Что они вообще обращаются к тем, увы, немногим, для кого важны какие-то доказательства? Зачем? Какие еще доказательства, какие еще причинно-следственные связи, какие еще самые общие представления о каких-то там приличиях, если существуют такие архиважные штуки, как интересы? Причем, не какие-нибудь там вообще, а исключительно государственные, или, пуще того, национальные!».

В одной из записных книжек Лидии Яковлевны Гинзбург можно прочитать: «Что касается подлости, то для нее псевдонимом во все времена служили общественные (государственные) интересы, так приятно совпадающие с частными».

Ну, как точнее обо всем этом скажешь?!

А еще возмущенный нормальный человек в отчаянье вопрошает: «Какое-нибудь дно там есть вообще? Не может же быть, чтобы совсем не было дна!»

Это почему же не может? Вот же, пожалуйста, любуйтесь!

Дна на сегодняшний день не предвидится, это правда. То есть, возможно, оно где-то и есть, но глубину наблюдаемого нами свободного падения определяет точно не сам телеведущий. И не его начальство. И не начальство его начальства. И даже не самое начальственное начальство.

В данном случае это самое дно может вдруг нащупать ногой, обутой в растоптанный домашний тапок, только лишь тот самый упомянутый мною адресат тех самых телевизионных посланий. Только он в какой-то момент, о сроках которого не знает никто, а меньше всего он сам, вдруг, движимый неведомой, но властной силой, встанет с дивана, выйдет во двор, подберет с земли первый же попавшийся увесистый обломок кирпича, вернется домой, подойдет вплотную к телевизору и со всего маху запустит в экран, прямо в приятное гладкое лицо пламенного пропагандиста. И, — скажу попутно, — это будет еще очень хорошо, если «адресатом» кирпичного полета окажется всего лишь телевизор.

Вот это лишь и будет означать, что дно все-таки где-то есть.

И когда это случится, никто не знает. И о том, что такого остросюжетного должно произойти, чтобы это случилось, тоже никто не знает, и лучше бы на эту тему даже и не фантазировать.

В одном из моих давних текстов есть такое место: «Здесь у каждого свое дно и свой потолок. Границы падений и воспарений у каждого свои. И это не только здесь».

Этим можно было бы и закончить. Но напоследок я все же позволю себе — на правах автора — еще одну самоцитату, как бы возвращающую нас к тому, с чего мы, собственно, начали: «Я думаю, — написал я однажды, а именно в середине 80-х годов, — что содержание и оправдание каждого жеста прямо пропорциональны той степени, в какой осознаны вся мера ответственности за него и весь диапазон его последствий».

Я и теперь так думаю.

   

16.03.2018

А все оттуда

Уже довольно давно существует мнение, ставшее в каком-то смысле авторитетным и респектабельным, в соответствии с которым одной из фундаментальных причин пузырящегося вокруг социального зла является тотальная ядовитая постмодернистская ирония, как бы отменившая разницу между добром и злом, верхом и низом, черным и белым, красивым и безобразным и прочими базовыми нравственными и эстетическими оппозициями.

Вот и совсем на днях в статье одного умного и проницательного человека я прочитал что-то вроде того, что ползучая ресталинизация наших дней — оттуда же.  Что беда в том, что они — реакционеры и сталинисты — очень серьезны, и в этом их сила. А мы, мол, умеем только шутить. И в этом, мол, наша слабость.

Не согласен.

Во-первых, не надо бы все-таки впадать в традиционнейшее заблуждение и путать между собой причины и следствия.

Во-вторых, неправда, мы умеем не только шутить. Мы умеем и гневаться, и печалиться, и впадать в сентиментальность, и, к сожалению, предаваться унынию. И — что самое главное — для артикуляции всех этих сильных чувств у нас есть язык. Он есть. И он далеко не всегда пропитан «ядом иронии».

В-третьих, в истории бывают периоды, когда именно ирония, именно смех становятся самыми действенными, самыми эффективными, самыми универсальными механизмами сопротивления. Бывают периоды, когда ирония служит не только универсальным анестезирующим средством. Она, ее механизмы и способы формообразования практически в одиночку противостоят нарастающему абсурду, позволяя нам понимать абсурд именно как абсурд. А абсурд не страшен, потому что смешон.

Люди моего поколения, а также те, кто чуть старше или чуть моложе, хорошо помнят какую поистине катарсическую роль играл в жизни людей жанр анекдота.

Чем ничтожнее в общественном сознании становится пространство так называемой официальной культуры, тем большее место в нем начинает занимать культура неофициальная. А также — фольклор.

О той роли, что играли и сыграли в свое время самиздатские сборники стихов, магнитофонные кассеты с не исполнявшимися по радио песнями и посещения мастерских художников, сказано уже много, в том числе и мной — не будем повторяться.

Что же касается городского фольклора, то самыми главными, самыми свободными, самыми гибкими и самыми универсальными его жанрами стали во второй половине ХХ века частушка и анекдот. Они же, соответственно, — поэзия и проза. Они же — проповедь, кафедра, общественная дискуссия, свободная пресса и все то, что в наши дни называется «лентой новостей» или «актуальным комментарием».

Посредством именно этих — летучих и бесконечно мобильных жанров общество реагировало на различные, в том числе и тревожные, в том числе и грозные события.

Однажды в процессе одной из дискуссий по поводу позитивной или негативной роли иронии я сказал, что коммунистический тоталитарный режим был побежден анекдотом. Так и сказал: «Советскую власть сокрушил анекдот».

Если это и полемический перехлест, то, по-моему, не такой уж. Во всяком случае я и теперь с большой степенью убежденности повторил бы тот свой тезис.

Но в те времена анекдот всегда располагался как бы за стенами официальной жизни — можно метафорически сказать: «за кремлевскими стенами».

А в наши дни — похоже, что внутри. Нет, даже не так. Все эти стены, и то, что внутри них, и то, что вокруг них, и то, что ниже, и то, что выше их — все это вместе само располагается внутри. Внутри анекдота, внутри басни, внутри матерной частушки, внутри блатной песни.

Когда-то мне очень нравилось — впрочем, нравится и сейчас — одно раннее стихотворение Натальи Горбаневской. Оно маленькое, его совсем нетрудно процитировать полностью. Вот оно:

А я откуда? Из анекдота,
из водевиля, из мелодрамы,
и я не некто, и я не кто-то,
не из машины, не из программы,

не из модели. Я из трамвая,
из подворотни, из-под забора,
и порастите вы все травою,
весь этот мир — не моя забота.

А я откуда? Из анекдота.
А ты откуда? Из анекдота.
А все откуда? А всё оттуда,
из анекдота, из анекдота.

Это стихотворение было написано в 60-е годы, а ощущение, что «все оттуда, из анекдота, из анекдота», сохраняется в полной мере.

С одним, впрочем, существенным уточнением.

В наши дни предлог «из», обозначающий все же выход или по крайней мере возможность выхода, незаметно, но решительно сменился предлогом «в», никакого выхода не предполагающим.

Из своего детства я смутно помню какую-то детскую радио-пьесу с дидактическим, так сказать, наполнением. В этой пьесе какие-то «юные герои» поочередно оказываются внутри разных жанров художественной литературы и таким образом, попадая в разные курьезные или даже опасные ситуации, учатся их различать и понимать их условности и особенности.

И вот мы все, казалось бы, выросли, но снова время от времени оказываемся внутри разных жанров и разных текстов.

Реагируя на те или иные события или высказывания последнего времени, многие говорят: «Такое ощущение, что мы оказались внутри скабрезного анекдота, внутри басни Крылова, внутри рассказа Зощенко, внутри романа Кафки…»

Да, такое ощущение есть. Но именно потому что оно у нас есть, можно сделать не совсем все же  плачевный вывод о том, что мы не совсем внутри. Что мы и снаружи тоже.

Да, мы одновременно внутри и снаружи. Тому, чтобы мы сложили руки и совсем смирились с положением «внутри», препятствует воспринятое все из той же, условно говоря, старой детской радио-пьесы умение отличать одни жанры от других, а также различать границы межу текстом и реальностью.

Так уж получилось, что Великая Русская Литература, породив некоторое количество курьезных, гротескных или вообще ужасных литературных героев, вместо того, чтобы преподать с их помощью великий и поучительный урок, «открыть обществу глаза» или просто предостеречь, не выдержав груза собственных идейно-воспитательных амбиций, выпустила их, этих самых героев, на свет божий, оплотнила их, влила в их силиконовые жилы вполне жизнеподобную кровь, одела их в одежды XXI века, дала им возможность говорить и действовать по своему усмотрению — на потеху или на ужас нам всем.

Они-то сами не знают о том, что все они — литературные персонажи, что они граждане «страны литературных героев». Они-то думают, что они люди. Причем люди самые главные.

Лиричные, сказочные времена, когда очкарик с благородным сердцем мог в какой-то момент непреклонно сказать: «Тень, знай свое место», и тень трусливо скукоживалась и сливалась со стеной, боюсь, что давно уж закончились.

Какая уж тут «тень»? Какие такие «ученые»?

Вот сижу я, допустим, совсем недавно в кафе, а за соседним столиком сидит парочка, очень симпатичная на вид и по всем признакам взаимно-влюбленная. Из их нежного щебета до меня доносится: «Хочу занять место в этом комитете, чтобы повысить свой статус в известном тебе бизнес-проекте». Она же понимающе кивает и нежно, с некоторой даже гордостью смотрит на него, своего героя, рассеянно поигрывая розовым айфоном.

А вы говорите «русская литература». Ее уже нет давно. Мы, то есть все те, кто еще позволяет себе «что-то помнить», имеем дело лишь с ее отдельными, разбросанными там и сям окаменелыми фрагментами и царапающими, рвущими одежду обломками.

Это, мне кажется, следует помнить и понимать. И с этим жить дальше. Уж как получится. И не забывать о спасительном соблюдении дистанции. Иронической, разумеется.